Другая музыка нужна

По дороге домой он чувствовал себя униженным, вконец растоптанным. Ему приказали явиться. Он явился. Приказали раздеться догола. Разделся. И вот какая-то неведомая власть, какие-то не желающие даже разговаривать с ним люди решают его судьбу: нужны ли легкие (его легкие), сердце (его сердце), руки, ноги, тело (его тело) или нет. Если нужны, так, хочет он того или нет, возьмут, а не нужны, тщетно будет умолять — все равно отправят домой. На букву «Ф». И больше ничего. Буква «Ф», рождения 1899 года.

…Едва дотащился до дому, почуял: дело плохо. Уже ночью дышать стало невмоготу. Каждый вдох причинял нестерпимую боль! Мартон задыхался. Таившаяся в нем болезнь выбилась наружу.

— Воспаление легких и плеврит, — сказал врач, приложив холодное ухо сначала к груди, потом к спине исхудавшего юноши.

Мартон лежал, запрокинув голову на подушку. Мать помогала ему снять и надеть рубаху. Врач посмотрел на градусник: 40.

— Я умру? — спросил Мартон у врача, который оглядывал комнату, размышляя о том, какое прописать лекарство. Врач не расслышал вопроса. Он, как и обычно старые люди, слышал, только когда прислушивался.

— Я умру? — снова спросил Мартон, с усилием приподняв голову.

Врач не ответил. Сел за стол. Попросил ручку. Вынул из кармана блокнот для рецептов и начал писать, Мартон наблюдал за ним: один рецепт, второй рецепт, третий рецепт… Мать вытащила из шкафа чистое полотенце, чтобы подать врачу, когда он будет мыть руки. Сознание Мартона затуманилось; ему почудилось, что к груди его снова припало бородатое лицо врача.

— Выпей, сынок, — услышал он.

— Хорошо, — ответил Мартон и покорно проглотил микстуру.

Ему-то казалось, что он сразу послушался, что врач еще у них… Мартон не догадывался, что и день прошел, и Пишта целых два часа прождал лекарства в аптеке, а мать несколько раз пыталась напоить его. «Нет!» — твердил Мартон и стискивал зубы. Потом, не открывая глаза, опять: «Нет!» и «Больно!». Мать спрашивала: «Где, что?», но сын лежал, закрыв глаза, и не отвечал.

Теперь он на несколько минут пришел в себя. Попытался улыбнуться матери, сказал ей «да» и принял лекарство.

Так прошло три дня.

На улице падал снег.

Мартон открыл глаза, поглядел на окно, — казалось, будто оно плывет кверху в густом снегопаде, и сказал:

— Во всей Европе снег идет.

Юноша вел себя тише, чем накануне, когда выскочил из кровати в одной ночной рубахе (у Фицеков порванные дневные сорочки употреблялись в качестве ночных) и помчался на кухню, где стряпала мать. Похудевшее лицо и торчавшие из-под рубахи худые ноги напомнили г-же Фицек маленького Мартона.

— Где? — спросил Мартон.

— Кто, сынок? Что? — пыталась узнать мать.

Он не ответил, только упрямо повторил:

— Где?..

Его повели обратно к постели. И он снова впал в беспамятство. Потом открыл глаза. Возле кровати сидел врач, будто он так и сидел все время, хотя на самом деле проводил у постели больного не больше пяти — десяти минут в день. Потом настала ночь. Странный, мучительный свет. Горела не лампадка, а большая керосиновая лампа. И снова день. В густом неподвижном снегопаде окно опять поплыло кверху. У Мартона закружилась голова. Затем появлялись ребята, друзья и так же внезапно исчезали. Приходила Пирошка, братья: Отто, Пишта, Банди, Бела. Вдруг Мартон почуял резкий запах табака, увидел отцовскую голову. Потом голова исчезла. Мартон услышал из кухни:

— Плохо дело, Берта… Эх, и по-дурацки все это делает господь!..

Но ответа матери уже не услышал. А она сказала:

— Фери, хоть бы сейчас ты не привязывался к богу!

— Я — к нему? Пусть лучше он ко мне не привязывается… А что, это умно разве? Человек родится, сперва он младенец, потом ребенок, юноша, мужчина, наконец старится и умирает. Почему, спрашивается, не сделать бы наоборот? Тогда твой сын сейчас исчез бы у тебя в животе. И ты бы не плакала. Тебе же его вернули!

Г-жа Фицек уставилась на мужа.

— Фери, ради бога!.. Ты на фронте сошел с ума… Опомнись!..

А Мартон вновь слышал голос врача:

— Милая мамаша, нынче восьмой день. Завтра будет кризис. Пусть кто-нибудь все время сидит возле него. И даже ночью.

…Потом послышался голос Петера:

— Помочь не надо чем-нибудь? Может, дров наколоть?

— Вы только скажите нам! — долетел из кухни голос Тибора.

…Мартон в одной рубахе стоял на пороге кухни.

— Где?

— Что? — спросил Петер.

— Будто не знаешь…

— Ложись!

— Нет!

Петер обнял было друга, чтобы увести обратно, но Мартон оттолкнул его с неистовой силой.

— Где?

— Ложись лучше… — попросил Тибор.

Мартон удивленно глянул на него.

— Так ты здесь?

— Ложись, ладно? — сказал Петер и погладил Мартона по голове.

— И ты тоже здесь?

Мартона уложили.

— Я был в консерватории, — задыхаясь, пробормотал Мартон. — На одной двери табличка: «Бела Барток»^[47]. Я вошел. Заговорил с ним… А он смотрит… И молчит, будто это он и не он. Будто он где-то далеко. Ничего не сказал. Нет! Говорил. Сказал: «Да… Конечно… Пожалуйста…» А глаза его говорили: «Но как же?.. Откуда денег взять, сынок?.. Трудно…»

Мартон с трудом ловил воздух. Потом — уже в который раз! — опять спросил:

— Где?

— Кто? — допытывался Петер.