Другая музыка нужна

Вместе с ними сидел д-р Йожеф Кемень и еще несколько лиц с улицы Конти, которые за время войны «приобрели вес».

Вайда устроил так, чтобы столик Шниттера (Шниттер и сам был членом Акционерного общества по производству военных материалов) пришелся рядом со столом, за которым сидело несколько дельцов и фабрикантов средней руки. В разгоряченной новогодней атмосфере вино действовало быстро, и столы скоро сдвинули.

…В эту ночь Мартон то и дело вынужден был ходить с барабаном и был полон горечи и отчаяния. Вид пьяных мужчин и женщин, запах разгоряченных тел, оскорбительные замечания («Смотри, еще, наверно, девственник», «Красивый мальчик!», «Ничего, через два года будет дюжинами женщин глотать», «Научить тебя?» и пр.) довели Мартона до какого-то болезненного состояния. К тому же и примаш ругал его: «Вы что, уксусу в рот набрали? А ну, выплюньте сейчас же и улыбайтесь». Но Мартон не мог себя пересилить.

Подошел с барабаном к столу Шниттеров. Остановился возле Като, сидевшей в низеньком кресле. Сжатые желтые холмы выпирали у нее из глубокого декольте.

В этот миг согласно новогоднему обычаю погасли лампы. Гости встали. Зазвучал гимн. Пробило полночь.

В темноте Мартону еще резче ударил в нос запах вина, еды и духов, вступивших в единоборство с запахом мужских и женских тел. Люди пели: «Кого давно гнетет судьба»^[46]. И вдруг Като Сепеши прижала голову Мартона к влажным и горячим холмам своей груди. Мартон отскочил. Деньги с барабана покатились на пол. Гимн кончился. Зажглись электрические лампочки. Мартон поставил барабан и, опустившись на колени, собирал рассыпавшиеся монеты и бумажки. Дама села. Она вытащила кошелек из сумки и, изображая богиню Гебу, с визгливым смехом высыпала содержимое кошелька на голову Мартона. По голове юноши стучал не золотой дождь, а уйма отвратительных кусочков никеля, мятых коричневых и красных бумажек.

— Ну!.. — воскликнула дама и вцепилась в волосы стоявшего на корточках Мартона.

Юноша взглянул на нее. Столько омерзения и ненависти было в его черных глазах, что кудри Мартона показались Като скользкими шипящими змеями, и она отпустила их. Но тут же как-то странно рассмеялась. Огромная грудь ее то опускалась, то поднималась. Дама подняла обе ноги, видно, хотела пнуть Мартона. Но он схватил их и с неистовой силой прижал к креслу. Като наслаждалась беспомощностью своих ног и все смеялась, смеялась… Наконец ноги ее обессилели…

К этому столику он больше не подходил.

…Было уж далеко за полночь, когда обе четы Мадьяров, выпившие, видно, где-то в другом месте, пришли подкрепиться в кафе. Илонки с ними не было. Мартон заметил супругов лишь тогда, когда подошел с барабаном к их столику.

Та самая г-жа Мадьяр, что некогда, как загипнотизированная, слушала его «яблоневые аккорды» и взялась обучать его музыке, теперь посмотрела на него с кривой пьяной улыбкой и величественно швырнула в барабан две кроны.

— Композитор… — бросила она хриплым голосом.

Мартон узнал ее. Потом увидел мать Илонки и обоих Мадьяров: господина адвоката и господина главного инженера.

Юноша круто повернулся и пошел к оркестру. Поставил барабан с деньгами и направился к запасному выходу. Быстро надел свое поношенное пальтецо и, шмыгнув в дверцу, выходившую к воротам, вышел на обледенелую морозную улицу.

«Домой! — сказал себе Мартон. — И больше никогда!..»

Наступило первое января. Из тысяча девятьсот семнадцатого года укатилось уже три часа и пятнадцать минут.

4

Мартон до самого дома не мог унять дрожь. Рубашка остыла на вспотевшем теле. И даже дома у него еще долго зуб на зуб не попадал. Он заболел и пролежал несколько дней. Потом встал, все еще чувствуя недомогание. Состояние его то улучшалось, то ухудшалось, а в конце февраля надо было призываться.

Призывная комиссия заседала в нижнем этаже одного из домов проспекта Йожефа, где в обычное время помещалось казино.

Мартон, голый, стоял в обширном нетопленом помещении вместе с семьюдесятью юношами 1899 года рождения, фамилии которых начинались на букву «Ф», и ждал своей очереди.

Было холодно, донимал кашель, да такой, что казалось, легкие вырвутся из груди. Все плыло у него перед глазами. Но Мартон убеждал себя, что простуда здесь ни при чем — виноваты во всем полученные обиды, да и все, что случилось с ним «когда-то», и «позднее», и «недавно». Словом, он пойдет в солдаты и освободится от этих «когда-то», «позднее» и «недавно».

Войдя в зал, где заседала призывная комиссия, голый парень, прикрывая срам рукой, сказал:

— Господин доктор, возьмите меня в солдаты!

Жалобный голос резанул ухо врачу. На третьем году войны таких просьб почти не слышалось.

Врач ничего не ответил. Послушал сердце юноши, легкие и сказал:

— Не годен!

Из-за стола встал военный врач — офицер с тремя звездочками. Тоже послушал, потом, презрительно отодвинув его от себя, словно Мартон совершил преступление, вернулся обратно к столу. Сел и кивнул секретарю.

— Ступайте домой, сынок, — сказал штатский врач, — и не дурите…

Мартон стоял как в тумане.

— Возьмите меня в солдаты… — повторил он.

И, шатаясь, вышел, ибо позвали следующего на букву «Ф».