Другая музыка нужна

Но не только поэтому пошел он на военное предприятие. Отто хотелось получить освобождение от армии. Ему пообещали, но как раз поэтому платили меньше жалованья. А завод приобрел в его лице необычайно усердного работника, носившего в своем сердце «интересы производства и войны».

…Спустился ранний декабрьский вечер. Жена Фицека напекла картошки на ужин. Пересчитала: взрослым — по три, малышам — по две, г-ну Фицеку достались четыре, причем самые крупные.

Г-н Фицек работал не поднимая головы: резал и приклеивал к солдатским башмакам картонные подошвы. На улице, за дверью мастерской, гудел и кружился северный ветер, ни с того ни с сего бросаясь на окно мастерской, закидывая его снегом.

На плите, которая одновременно обогревала и помещение, под кастрюлькой румянилась картошка. Мать иногда приподнимала ножом кастрюлю и, осторожно держа тряпкой за ушко, заглядывала под нее. Можно было подумать, что она уговаривает и кастрюльку и плиту не нашкодить, не сжечь ненароком картошку — их драгоценный ужин. Берта пробовала ножиком картофелины; иные из них были уже готовы и податливо пропускали в свое тело пробившийся сквозь кожуру нож, другие еще упрямились, сопротивлялись. Эти картошины жена Фицека подгребала к середке, где было жарче всего. Небось от такого огня они тоже размякнут и сдадутся. Из кухни в мастерскую донесся вкусный запах; он так не ладился со всем творившимся на улице, что казалось, нарочно поддразнивает вихрь. «Ну-ну!..» — шепнула Берта не то вихрю, не то картофелинам и снова прикрыла «ужин» кастрюлькой.

Фицек изредка оглядывался, в голове у него вертелись мысли о фронте, об окопах — неясные, бездумные, какие сопровождают обыкновенно однообразную, привычную работу. «Тут даже кляче лучше, чем там человеку», — вполголоса сказал он самому себе, и в голове у него снова воцарились однообразие и муть.

Лиза, одетая, сидела на постели. Она играла с самодельной тряпичной куклой. Но кукла была столь неопределенной формы, что малышка принимала иногда ее голову за ногу, ногу за голову; уложив на бочок, называла кошкой, подбросив кверху — птичкой. Когда запах печеной картошки добрался и до девочки, она положила свою чудо-куклу, повела носиком и повернулась к очагу. Потом улыбнулась, вытянувшись вперед всем тельцем, точно желая улететь в кухню, захлопала в ладошки: «Тошта! Тошта!» — повторяла малышка и смеялась.

Банди заснул за столом, склонившись над учебником. Его тоже записали в реальное училище на улице Хорански в первый класс. «Одних господ ращу, холера им в бок!» — кричал г-н Фицек, хотя по настоянию жены сам пошел в реальное училище внести вступительную плату. Смущенный и гордый («Это тебе не начальная школа!») смотрел он на ведавшего приемом учителя, ожидая от него одобрения. Но одобрения не последовало, и Фицек остыл. Гордое чувство его испарилось, он был оскорблен, и подозрения тут же нахлынули на него: «Еще посмотрим, Берта, стоило их учить или нет! Ведь хуже всего те, кто из грязи да в князи. Они и есть самые бессердечные».

По утрам Банди отправлялся в школу вместе с Мартоном и дорогой толковал со старшим братом о том о сем. Мартон слушал его иногда с интересом, но если бывал погружен в свои думы — а это случалось тогда, когда он выходил из дому, захваченный каким-то чувством, мыслью или музыкальным образом, — то отвечал «да» даже в тех случаях, когда должен был бы ответить «нет», или «ну и что?», когда оно вовсе не имело никакого смысла. Если же по изумленному взгляду Банди он замечал свою оплошность, то еще и сердито напускался на брата: «Да замолчи ты наконец!»

Черненький Бела ходил в первый класс начальной школы. Домашние уроки он готовил за двадцать минут, несколько цифр, одна строчка букв, пока еще «а», «и» и «е». Бела так же, как и Мартон, начал учиться на два месяца позже, так как начальные школы до самого конца октября использовались как казармы.

Черноглазый малыш покончил уже со своими «а», «и», «е». Сидя против отца на аккуратно сложенных картонных листах, он смотрел, как заползают деревянные гвоздики в подошву, и считал их: «Раз-два-три-четыре…» — до десяти, потом опять сначала, пока не засыпал. Затем, просыпаясь, снова принимался считать: «Раз-два-три-четыре…»

— Ты что бормочешь? — спросил г-н Фицек Белу.

— Считать учусь, — ответил мальчик.

Глазки у него совсем слипались. Услышав запах печеной картошки, Бела с трудом приподнялся, вышел на кухню и молча остановился возле горячей плиты. Дверь кухни выходила во двор, и оттуда тоже слышалось завывание метели.

— Везде дует! — сказал черноглазый малыш.

Мать не поняла, не расслышала сына, но уверенная, что речь может идти только о картошке, ответила:

— Подожди! Скоро испечется, тогда и поужинаем.

Бела слышал, правда, запах картошки, но не это занимало его теперь. Уставившись в темное, то и дело вздрагивающее кухонное оконце, малыш повторил:

— Повсюду дует.