Другая сестра

Его рука потянулась к ее голой коленке. За чересчур глубоким вырезом трепетали нежные бархатистые груди. Спазм внезапного желания пробежал по его телу. Но вызван он был не столько вожделением, сколько захлестнувшей волной любви к жене, которая только что родила ему третьего ребенка и пребывает в глубоком душевном смятении.

– Я послушала тебя, когда ты уговаривал меня оставить его. «Эмбрион – тоже живое существо, оно все чувствует и понимает, бла-бла-бла!..» Ни хрена он не понимает! Ни тогда не понимал, ни сейчас. Хватит уже культивировать во мне чувство вины, слышишь?

Она снова скривилась от боли и схватилась за поясницу.

– Ложись, я помассирую.

Надя недоверчиво посмотрела на него.

– Обещаю молчать.

Она легла на бок спиной к нему. Сейчас ей было легче уступить, чем продолжить сопротивляться.

Он приподнял больничную рубашку, в нескольких местах заляпанную засохшей кровью, и принялся массировать спину, как учили на курсах для будущих родителей, которые они посещали еще перед рождением первого ребенка.

4

Надя ждала, когда всепоглощающая злость отпустит ее. Может быть, это случится, когда непрошеные фотографы перестанут щелкать своими объективами и она выйдет из празднично украшенной выписной. Может быть, когда Дэн заберет у нее ребенка (она все еще не решалась называть его по имени), уложит его в автокресло, и она спокойно сядет на переднее сиденье и будет смотреть в окно (только бы муж не пытался с ней заговорить!). Может быть, когда она пересечет порог родной квартиры и старшие дети с любопытством начнут разглядывать диковинного гномика, который каким-то образом еще три дня назад помещался у мамы в животе. Что же такого должно произойти, чтобы она перестала ненавидеть весь мир, слишком рано и быстро обременивший ее непосильными заботами, и всех близких, так безжалостно требующих внимание к себе?

Прошла неделя. Потом еще неделя. Долгожданное облегчение не наступало.

Напротив, ситуация усугубилась, и совершенно неожиданным образом.

Надя уже забыла про свои подростковые дела, про непреодолимое желание причинять себе боль. Она не очень-то с ним боролась тогда: резала себе руки выше локтя, прижигала иголками внутреннюю часть бедра. Папа этого не замечал. Сейчас, глядя на любой острый предмет, ей хотелось провести им по руке. Но рядом постоянно кто-нибудь находился, так что сделать это незаметно не представлялось возможным. К тому же в квартире было жарко, и Надя понимала, что даже если уличит время для пореза, она не сможет его скрыть, ведь для этого придется носить закрытую одежду, а она ходила исключительно в легких шортах и майке. Чтобы как-то подавить жажду боли, она пообещала себе, что реализует задуманное, когда бабье лето пойдет на убыль. Только эти мысли и помогали ей держаться на плаву.

Перманентное ощущение, что она – это вовсе не она и проживает вовсе не свою, а чью-то чужую жизнь, многократно усилилось. А тяжелее всего было переживать моменты кормления маленького сына грудью: гормоны устраивали такой дикий шабаш, что ее посещали мысли не просто о порезе, а о суициде. Порой ей приходилось буквально вжиматься в диван, чтобы удержаться от желания немедленно сделать что-нибудь с собой или с ребенком. Впрочем, по окончании процесса эти мысли и желания удалялись в зал ожидания до следующего подходящего случая.

Останавливал здравый смысл. Копаясь в себе в поисках истоков желания расстаться с жизнью, Надя невольно вспоминала слова мачехи, которая как бы ненароком однажды сказала отцу, призывая его снизить давление на дочь: «Суицид – это в том числе утверждение прав на свою жизнь. Как бы ни складывались обстоятельства, человеку важно понимать, что его жизнь принадлежит только ему и он имеет на нее право в обе стороны – и чтобы умереть, и чтобы жить».

У подростка и матери – особенно многодетной матери – много общего. Им кажется, что они не принадлежат себе. Первыми управляют родители, учителя и наделенные лидерскими качествами сверстники, вторыми – собственные дети. В свое время Надю спасло то, что она выстроила стену от отца и вошла во взрослую жизнь, поборов всяческое давление. Но возможно ли так же отгородиться от собственных детей, возможно ли проявить волю и не отдавать им слишком много себя? Наде казалось, что нет. И в этом заключалась вся ее безысходность.

Надя с жадностью ловила моменты, когда ей не приходилось сдерживать слезы. Таких моментов становилось все меньше. Ей хотелось не просто плакать, но и кричать. Боль, застрявшая комом в горле, стала ее постоянным спутником. Она сравнивала ее с непрекращающимся пиком ПМС и с любопытством прикидывала, многие ли молодые матери на ее месте справляются с этим состоянием, ежедневно подавляя желание покончить с ним раз и навсегда.

Она прекрасно осознавала, что проблемы, мучающие ее, кроются не столько в ее положении, сколько в голове. Она понимала, что истощена психически, быть может, больна, и что чем меньше случалось просветлений, когда ей не хотелось плакать, кричать или умереть, тем больше усугублялся ее душевный недуг.