Другая страна

Вивальдо вдруг вспомнил себя в пятнадцать-шестнадцать лет, когда он рассекал волны у берегов Кони-Айленда или плавал в ближайшем пруду; играл в гандбол на спортивной площадке – иногда к нему присоединялся отец; валялся в канаве после уличной драки, перепачканный блевотиной, и молился только об одном – чтобы никто из врагов не воспользовался его слабостью и не добил. Он вспомнил страх, ни на минуту не отпускавший его в те дни, страх перед всем, этот страх маскировался ерничеством и пулеметными очередями ругательств. Тогда, в пятнадцать-шестнадцать лет, все действительно было в первый раз. Как ее звали? Зельда. Неужели все так и было? Летом, на крыше, под ночным звездным небом этого грязного города?

Все было впервые в те дни, когда ни за что еще не приходилось расплачиваться, все было поправимо, любовь не была сложной, а вот посетившая тебя ненароком грусть казалась вечной. Где теперь Зельда? Может, превратилась в грузную матрону с расплывшимися ягодицами и обесцвеченными волосами, похожую на ту, что ковыляла сейчас перед ними в туфлях на высоких каблуках? Ведь на эту нескладную женщину когда-то тоже смотрели с нежностью, тело ее ласкали, она чувствовала на своей груди, словно благословение, дуновение летнего ветерка и впервые ощутила в себе мужчину, и тогда же пролилась ее кровь – все впервые.

О чем, интересно, думала Кэсс?

– Ты меня не понял, – произнесла она, растягивая слова. – Я совсем не хочу снова стать той несчастной девчонкой. Мне просто вспомнилось, каким все казалось тогда, как отличалось от того, что переживаешь сегодня.

Вивальдо положил руку на ее худенькие плечи.

– Ты сегодня какая-то грустная, Кэсс. Скажи, что случилось?

Он ввел ее в темноватый и прохладный зал коктейль-холла. Официант проводил их к столику на двоих, принял заказ и удалился. Кэсс, задумчиво глядя перед собой, перекатывала соленые орешки на красном пластиковом блюде.

– Поэтому я и позвонила тебе… хотела посоветоваться. Но все не так просто. Не уверена, что я вообще понимаю, в чем тут дело. – Официант принес и поставил на стол напитки. – Впрочем, нет. Это неправда. Я, конечно, понимаю.

Она замолчала, нервно глотнула из рюмки, потом закурила.

– Это касается моих отношений с Ричардом, – вымолвила она наконец. – Не знаю, чего тут можно ждать. Похоже, между нами ничего не осталось. – Она произнесла эти слова скороговоркой, словно запыхавшаяся школьница, и, казалось, сама не верила в то, что говорила. – Нет, думаю, это тоже неправда. Конечно же, между нами всего до черта. Иначе и быть не может. Но, понимаешь, все как-то разладилось. Иногда… иногда, мне кажется, он ненавидит меня… за то, что женат, за то, что у него дети, за свою работу. А потом я понимаю, что это не так, что это не может быть правдой. – Она закусила губу и, погасив окурок, сделала попытку улыбнуться. – Бедный Вивальдо, у тебя своих забот хватает, а тут нужно выслушивать бессвязную болтовню великовозрастной эгоцентричной особы.

– Чего уж тут говорить, практически старушки, – попытался пошутить Вивальдо, не зная, как реагировать на ее слова. Ида и Эллис, хотя и оттесненные с переднего плана, все же смутно тревожили его сознание, бередили мужскую гордость. – Все это здорово напоминает обычную супружескую размолвку, ведь они бывают во всех семьях?

– Я ничего не знаю о всех семьях. И не уверена, что понимаю что-нибудь в супружестве. – Она отхлебнула из своей рюмки и как-то не к месту заявила: – Хочу надраться. – И хихикнула, обычное гордое выражение вдруг исчезло с ее лица. – Хочу надраться, и пойти на панель, и подобрать там водителя грузовика или таксиста – любого, кто будет ласкать меня, с кем я снова почувствую себя женщиной. – Она прикрыла лицо тонкой рукой, которая не могла спрятать льющихся из глаз слез. Склонив голову, она судорожно рылась в своей огромной соломенной сумке и наконец извлекла оттуда клочок бумажной салфетки, с помощью которой как-то умудрилась вытереть слезы и прочистить нос. – Прости, – сказала она. – Засиделась я дома, все кручу одно и то же в голове.