Другая страна

Поймав такси, они поехали в негритянский район. Сидя рядом с Кэсс, Вивальдо напряженно глядел вперед, уронив на колени руки. Кэсс смотрела по сторонам. Движение было интенсивным, но неравномерным; шофер постоянно менял направление, рывком трогался с места, то ускорял, то замедлял ход, но все же умудрялся продвигаться вперед без остановок. Однако на 34-й улице их задержал красный сигнал светофора. Они оказались затертыми в самой гуще автомобилей, громадных грузовиков, зеленых автобусов и мальчишек – темнокожих мальчишек, толкавших перед собой деревянные тележки с одеждой. Людям было тесно на тротуарах, они выливались и на проезжую часть. Женщины в шубах тяжело передвигались, неся в руках объемистые свертки и нагруженные сумки: День Благодарения остался позади, но со всех сторон лезли в глаза рекламные объявления, напоминая, что не за горами Рождество. Не столь обремененные поклажей мужчины сновали по улицам, обгоняя женщин: им нужно было заработать побольше денег на рождественские праздники; мальчишки с модной стрижкой «утиный хвостик» скользили по холодному темному асфальту, словно это был натертый до блеска паркет. Почти вплотную к такси остановил свою тележку цветной паренек, он был от Кэсс на таком же расстоянии, как и Вивальдо; паренек закурил сигарету и весело чему-то рассмеялся. Шоферу никак не удавалось проскочить вперед, и он в сердцах выругался. Кэсс зажгла сигарету и передала ее Вивальдо. Потом закурила сама. И тут такси рванулось с места.

Шофер включил приемник, и салон неожиданно наполнился звуками гитары, нестерпимо высокий голос в сопровождении хора взывал к кому-то с мольбой: «Люби меня!» Другие слова тонули в гортанных всхлипываниях певца, звучавших почти столь же непристойно, как смачные ругательства их шофера, но эти два слова регулярно повторялись.

– Мои родные считают меня ни на что не годным, никчемным человеком. Мог бы добавить, что они махнули на меня рукой, но это не совсем так: они до смерти боятся, как бы я еще чего не выкинул.

Кэсс промолчала. Вивальдо выглянул из автомобиля – они как раз проезжали мимо Коламбус Серкл[8].

– Иногда – например, сегодня, – продолжал он, – мне кажется, что они правы и я просто дурью маюсь.

Теперь с обеих сторон по ходу такси шли решетки парка, а за ними неслись, отставая от автомобиля, проступавшие за контурами голых деревьев стены гостиниц и жилых домов.

– А мои родные убеждены, что я выбрала в мужья не ровню себе, – сказала Кэсс, – но, конечно, самое главное – не ровню им. – Она улыбнулась ему, бросила сигарету и затоптала ее.

– По-моему, я никогда не видел отца трезвым, – говорил Вивальдо, – ни разу за все годы. Он всегда повторял: «Я хочу, чтобы ты говорил мне правду, никогда не лги». Но стоило мне однажды сказать правду, так он меня по стенке размазал. И, конечно, я стал все скрывать; отбрехивался как мог. Когда был у них последний раз, надел красную рубашку, и отец спросил меня: «Ты что, педиком заделался?» Бог мой!

Кэсс закурила вторую сигарету, она внимательно слушала его. В парке на верховой тропе промелькнула всадница, бледная молодая девушка на коне – лицо надменное и одновременно застенчивое. Непроизвольно Кэсс успела подумать, пока всадница не скрылась из виду, что такой могла быть она сама – много лет назад, в Новой Англии.

– Я вырос в ужасном районе, – продолжал Вивальдо, – там нужно быть очень жестким, чтобы выжить, иначе тебя уничтожат. Вокруг постоянно гибли люди – просто так, не из-за чего. Мне не хотелось дружить с большинством сверстников – тоска брала от них просто зверская. Но я не только скучал с ними, я их еще боялся, от отца меня просто тошнило – трус страшный. Всю жизнь притворяется… даже не знаю кем, делает вид, что дела у него обстоят превосходно, и не замечает, что жена постепенно сходит с ума, изматываясь в нашей скобяной лавке. Отец знал, что ни я, ни мой брат его ни капельки не уважаем. А дочь его выросла в величайшую динамистку всех времен. Теперь она вышла замуж, и я не знаю и знать не хочу, что уж там обещает ей муж, когда хочет чего-нибудь от нее добиться.

Он немного помолчал и заговорил снова:

– Да, хорош гусь! А чего, спрашивается, он ко мне постоянно лез? Мне нравилось просто сесть в автобус и уехать одному в незнакомую часть города, или гулять, или пойти в кино, или читать, или валять дурака. Нет, этого он позволить не мог. Ты должен быть мужчиной и доказывать это, доказывать постоянно. Но вот что я тебе скажу… – Он вздохнул. – Отец мой по-прежнему живет на старом месте, способствует по мере сил процветанию винно-водочной промышленности. А ребята, кого я знал, с кем рос – кто в могиле, кто в тюрьме, кто наркоман. А я всего лишь никчемный человек. Мне еще повезло.

Кэсс слушала его, потому что понимала: он возвращается к своим воспоминаниям, чтобы оценить их, попытаться свести воедино, понять и исторгнуть наконец. Но вот это ему как раз и не удавалось. На улицах Бруклина он оставил нечто такое, что навсегда застряло в памяти.