Другая страна. Часть 3

— Ты поедешь в Палестину, — ответил он. — И ты станешь там своим для местных. Ты будешь лучше их всех учиться и работать! Нам не привыкать доказывать окружающим, что мы лучше. Не думай, что ты останешься совсем один. Я буду переводить в Палестинский банк половину своих денег и потихоньку распродавать здешнее имущество. Через несколько лет мы всей семьей переедем к тебе. Ты будешь нашей опорой там. Я уже договорился, для молодых есть возможность попасть в Эрец-Исраэль через специальную программу обучения в кибуце. Там ты сможешь близко узнать людей и выучить язык, на котором они говорят. Они все считают, что говорить надо на святом языке, а молитвы ты знаешь, так что для начала хватит. Но, на самом деле, тебе придется выучить два языка. Учи идиш, сынок, и добьешься в этой стране всего, чего пожелаешь.

И еще… Нельзя пытаться стать для них своим и не меняться самому. Тебе придется изменить свое отношение к жизни и к окружающим. Это ад — пытаться измениться, вписаться в новую жизнь, не внешне, не поверхностно. Перемены должны происходить изнутри. Иначе ничего не выйдет. Я знаю, что ты предпочитаешь слушать арабские песни, а не те, которым вас пытаются научить в школе. Все эти Бетховены и Чайковские тебе не нравятся и не вызывают интереса. Там будет много такого, что тебе может не понравиться, но тебе придется привыкнуть. Он обнял меня и сказал: Прости меня, сынок, но я правда считаю, что так будет лучше. И для тебя, и для нас всех.

— Твой отец, действительно, был очень умный человек, — сказал я, когда он замолчал, в очередной раз, приложившись к бутылке. Как я хорошо понимаю, что он хотел сказать.

— Да, — ответил Омер. — Ты можешь понять…

Он отпихнул пустую бутылку, и она, дребезжа, покатилась в угол.

— Ты тоже что-то такое испытал. Только ты всегда был более открытый и не стеснялся вслух говорить то, что думал. Как ты там выразился: «Да, у меня в батальоне больше половины бывших советских и не только потому, что мне их легче понять и я знаю, как они отреагируют на происходящее. Еще и потому, что я хочу им дать шанс вырваться из этих ваших маабарот — лагерей для беженцев, где и они, и их дети могут получить только уголовное воспитание». Я такое думал неоднократно, но вслух не говорил никогда. Я такой хороший офицер разведки, что даже своим не скажу, что думаю, даже под пыткой.

— Да, — сказал он помолчав. — Через границу мы, четыре подростка и проводник, шли нелегально. Двое суток, прячась от всех и каждого. Тогда мне это казалось интересным. Кибуц Кфар-Гилади. Домики, поля. Все ходят в одинаковой синей одежде. Спрашиваю, где у вас синагога. Они очень удивляются и говорят: «Есть клуб». Мы не были ультрорелигиозной семьей, но все еврейские праздники, встреча субботы, с зажиганием свечей, кашрут — это соблюдалось строго. Тут до меня стало доходить, что хотел сказать отец — надо привыкать к другой жизни и не кривиться. Если в синагогу не ходят все, значит, и мне там нечего делать. Легче сказать, чем сделать. В кибуце нарушают святость субботнего покоя, едят некошерную пищу, и девушки лишены всякой скромности. Живя в кибуце, ты перестанешь быть евреем. Надо убираться отсюда. Там, в изгнании, мы были лучшими евреями, чем здесь, на нашей земле, — думал я.

— Нет, — отвечал я сам себе, — они хорошие евреи, живущие трудом своих рук.

О! Я сумел измениться. Я работал на поле и убирал навоз, даже когда другие не рвались — совсем неплохо для городского домашнего мальчика. Я был первым в любых вещах, которые касались оружия — учебе, охране границ кибуца. Я выучил иврит и идиш тоже. Причем вытравливал из себя акцент специально. Никто не должен был показать на меня пальцем и сказать — это тот, из арабских. Кто думает, что это легко, стать своим среди чужих, по воспитанию и поведению, пусть сам попробует. Ливан прекрасно было видно из окна. Но я не мог вернуться, и не только потому, что обещал, но и потому, что официально, для соседей и знакомых, учился в Англии. Я даже письма посылал кружным путем, чтобы на них не было израильского штемпеля.

Наверное, мне было бы еще сложнее, если бы там не было Сони. Кибуц принимал молодежь без родителей. Но большинство все-таки были поляки и румыны. Они, естественно, собирались группами и могли вспомнить что-то из прошлой жизни. Она единственная была из Литвы. Вот мы и сдружились. Любовь? Наверное, нет. Все-таки мы еще очень молоды были, почти дети. Когда мы познакомились, мне еще не было шестнадцати лет, а ей пятнадцати и мы, несмотря на жизнь в кибуце, еще помнили, что до свадьбы ничего не положено. Может быть, со временем это пришло бы, но случилось, то, что случилось.