Другая страна

Я сидел, краем глаза наблюдая за стрельбой второго отделения по мишеням, можно было уже не бояться, что застрелят друг друга. Вообще то разбирать-собирать они умели с самого начала. Вот только, в первый раз один идиот захотел посмотреть поближе, куда он попал, а второй, оказывается, еще не отстрелялся. Может это и не педагогично, но оба ходили с синяками под глазом. Первый под левым, а второй под правым. Сорвался непростительно, но когда Вертман упал после выстрела, у меня вышибло всякий иврит, чтобы заниматься нормальным воспитанием. После этого усвоение матчасти пошло рекордными темпами. И что странно, они не боятся, а, наоборот, зауважали. Может, наконец, дошло, что я им пытаюсь косноязычно объяснить. Уставы и инструкции в армии кровью написаны. Убили кого-нибудь по недоразумению или глупости, вот и еще одна строчка появилась.

В данный момент меня больше занимал левый ботинок. Он явно намеревался скончаться в скором времени. Подошва намекающе, хлюпала на ходу, хотя с виду все обстояло прекрасно. Я пытался нащупать, где проблема.

Рядом сел какой-то кибуцник, с кряхтением вытянув ногу.

– Что, лейтенант, проблемы с обувкой? – неожиданно заговорил он по-русски.

После Меера это был первый человек, говоривший со мной на родном языке, за последний месяц. Кибуцники многие понимали, но говорить не желали ни под каким видом. Не из вредности, это был очередной идеологический вывих. Все должны говорить только на иврите. За это хоть и не наказывали, но смотрели крайне неодобрительно.

Они тут все носились с единственно правильным языком и переименовывались для слияния со светлым будущим в Бен Давидов и Бен Ами. Самый легкий был вариант превращения из Перского в Переса. Хоть сам не забудешь. Только задним числом стало ясно, как мне в этом смысле повезло. Если бы вместо иврита я постоянно общался бы на русском, никогда бы язык толком не выучил. Были такие примеры среди репатриантов. И через двадцать лет заикались на каждом слове.

– Ну-ка дай, – бесцеремонно забрал он ботинок. Пальцы у него было жесткие, с въевшимся под ногти маслом и весь он был какой то жесткий, даже с виду. Черный от загара и, хотя и грузный, но это был не жир, а сплошная мускулатура. Руки и плечи, какие то чрезмерно развитые.

– Ерунда, – сказал он, возвращая. – Надо пару гвоздей и будет полный порядок. Еще долго протянет. Нашим, вон, положено, одни ботинки в год. Не какие-нибудь легкомысленные сандалии или туфли. Именно ботинки, чтобы можно было и зимой и летом ходить. Новые не дадут, пока год не пройдет, хоть тресни. Вот и хранят их, как могут, вечно ходят босые.

Я невольно посмотрел на его ноги.

– Мне это уже не грозит, смотри, – сказал он, задирая штанину. Ниже колена на левой ноге у него был протез. – В Ливии на мину наступил. Всю жизнь шел против течения, один раз в жизни поступил как все и ничего хорошего не получил. А протез сам сделал, никаким специалистам и не приснится такая работа. Я здесь мастер сделать и починить все. Хочешь – самолет, хочешь – ботинок. Так что освободишься – приходи в крайний сарай, где мастерская, помогу твоему горю. Я там все время, даже сплю. А зовут меня Ицхак Соболь, вставая, сообщил он. – Не Ицик или еще как, только Ицхак. И почти не хромая зашагал в сторону домов. Не видел бы сам протез, никогда бы не догадался, что ноги нет. А ведь мне про такое рассказывали, только сразу и не сообразил, когда человек долго на костылях передвигается или постоянно физическую работу делает сидя, у него руки и пальцы сильнее становятся. Как слепой запахи лучше чувствует, у безногова сила в плечи и руки уходит.

* * *

– Ты садись, в ногах правды нет, – сказал Ицхак, надевая ботинок на сапожную лапу.

Я плюхнулся на табурет и осмотрелся. Чего тут только не было! В не таком и большом помещении стояли два станка, токарный и сверлильный, верстак и куча развешанных на стенах инструментов. Какие то баночки с болтами и разными шурупами. На столе разобранный пулемет. Все явно разложено по своим местам, ничего просто так не валяется. Для раскладной койки едва оставалось место в дальнем углу. Во дворе еще и яма для осмотра машины.

– Все починяем, – отдавая ботинок, сказал он. – Кое-что и сам делаю, что достать невозможно. Своим, естественно, просто так, чужим можно и за сигареты. С тебя вроде взять не получится?

– Я лет в десять с приятелями курнул в первый раз, да так, что отравился. А когда прочухался, мать меня отлупила, сидеть потом не мог несколько дней. Так после этого, так и не научился, даже на фронте. Еще страдал из-за этого в училище, всем говорят перекур, а ты все равно не куришь, продолжай работать.

Мать у меня была женщина суровая, с тяжелой рукой. Сама не слишком грамотная, но хотела, чтобы я стал большим человеком. В ее понимании – это доктор или хотя бы инженер. Значит, положено учиться, и не абы как, а лучше всех. А не будешь – мокрой тряпкой по спине. А партийных она не выносила. Считала никчемными людьми, пользы для окружающих никакой, одни лозунги.

Я замолчал и задумался.