Другая страна

– Тебе лучше знать, – согласился Ицхак. – Вот, после Испании, я уверен, что на одном сельском хозяйстве страна существовать не может. Если она получает оружие от других, то при малейшем непослушании поставки прекратятся и воевать станет нечем. А поставщики решают свои, совершенно отличные, от местных задачи.

И не только оружия касается, хотя это и важно. Невозможно нормально жить, если людей, даже в мирное время, не могут обеспечить простейшими вещами – одеждой, транспортом, связью… Бутылками, в конце концов… Если чего-то нельзя сделать из-за отсутствия сырья, значит надо больше выпускать того, что можно, вроде лекарств, и продавать за границу. А на эти деньги покупать отсутствующее.

Так, то, что в Испании было мало своих заводов – это еще ладно. Хуже, что перешедшие под управление рабочих коллективов промышленные предприятия работали на кого угодно, только не на нужды фронта. Они продолжали выпускать исключительно товары массового спроса – кровати, металлическую мебель, утюги и др., которые легче и прибыльнее было сбывать. В лучшем случае крупные современные заводы вместо тяжелого вооружения производили холодное оружие, револьверы и гранаты.

Рабочую неделю вообще урезали до 36 часов. Постоянно митинговали в рабочее время. А уйти с рабочего места или украсть что-нибудь с производства, стало уже не проступком, а нормальным явлением. Вот русские и диктовали свои требования. И, первым делом, занялись троцкистами. Ты понимаешь, война идет, а они ловят врагов в тылу. Не за развал производства, что понятно, а за сотрудничество с фашистами.

Сначала потребовали сдать оружие. Все знали, что нового не привезут, и естественно отказались. Коммунисты попытались взять силой. Несколько дней в Барселоне шла перестрелка. Потом вроде бы все стихло и успокоилось, но центральное правительство подтянуло войска.

15 июня полиция внезапно арестовала Нина, руководителя P.O.U.M, в его кабинете и в тот же вечер совершила налет на гостиницу «Фалкон», арестовав всех, кто там был, главным образом приехавших в отпуск ополченцев. Гостиница была немедленно превращена в тюрьму. Очень скоро она оказалась до предела набитой заключенными.

На следующий день P.O.U.M. объявили нелегальной организацией и закрыли все бюро, книжные лавки, санатории, центры Красной помощи. Одновременно полиция начала без разбора арестовывать всех людей, имевших хоть какое-нибудь отношение к P.O.U.M.

Никто на передовой не знал о запрещении P.O.U.M. Все штабы ополчения P.O.U.M., центры Красной помощи и другие органы работали, как ни в чем не бывало. Барселонские газеты ничего не писали о происходящем, а другие до нас не доходили. Вот, как раз в эти дни, я получил отпуск и поехал погулять. Первый же патруль, увидев в документах, "29 дивизия", вежливо проводил меня тюрьму. Я не сопротивлялся, с чего бы? В комендатуре разберутся, что я только что с фронта.

Вот только власти очень не хотели, чтобы отпускники вернулись назад и рассказали, что происходит. Могла, ведь, вся дивизия сняться с позиций и двинуться наводить порядок в тылу. Так что я приземлился до особого распоряжения. Ни в чем, собственно, меня не обвиняли. Достаточно было факта службы в поумовском ополчении. Полгода просидел.

Одних приводили, других уводили, а я все сидел. Говорили, что расстреливают. Не знаю, может быть. Нина так больше никто и не видел. Сначала, советские товарищи заинтересовались мной, на допросы водили. Только я им, как тебе, про Махно не рассказывал. Сообщил им, что уехал в 1920 г, после революции. Ничего интересного. Так что, похоже, про меня забыли, были и более интересные люди, и когда израильское консульство дозналось, где я нахожусь, отпустили меня без больших проблем. Сразу во Францию, возвращаться на фронт воевать за коммунистов, как-то желания уже не было.

Когда мы приехали, каждого, кто записывался в ополчение, уверяли, что он находится здесь только по своей доброй воле и может, если пожелает, демобилизоваться, когда настанет время его отпуска. Теперь оказалось, что правительство передумало, считает ополченцев солдатами регулярной армии и рассматривает желание вернуться домой, как дезертирство. Так что на границе увольнительные документы иногда признавали, а иногда – нет. Но я проехал по израильскому паспорту, и вопросов не было.

– Слушай, – говорю, – а вот тебя не раздражает что я русский? Ты ж нас, должен сильно не любить.

– Я не люблю большевиков, даже если они переименовались в коммунистов, а русские очень разные, как и евреи.

А ты… У каждого нормального еврея есть бзик, на почве, как на евреев смотрят и что про них говорят. Вечно ему что-то кажется. Это потому, что он живет в окружении других народов и как бы они, в целом, не были благожелательно настроены, каждый народ лепит обобщенный образ еврея по своему подобию, а потом с негодованием отвергает собственное изображение. И еврей постоянно ждет подвоха, даже, где его нет.