Другая Вера

Вера стояла у окна восьмого этажа и удивлялась – как непривычно! Внизу копошились и куда-то бежали, как муравьишки, торопливые люди, проезжали машины и виднелись крохотные, как игрушечные, деревца. «Привыкну, – успокаивала Вера саму себя. – Конечно, привыкну! И ничего страшного, правда? Совсем ничего! И вообще все у меня будет хорошо. Ну, по крайней мере, мне так кажется».

Вадик пошел в детский сад. Роберт устроился на работу и исправно приносил зарплату. Вера пыталась восстановиться в институте и устроилась на временную работу нянечкой в сад, куда ходил сын. Квартиру постепенно обживали, Вера почти к ней привыкла. Малаховский дом старалась не вспоминать – больно. И с каждым днем воспоминания становились все больше расплывчатыми, как будто все, что произошло в прошлом, было не с ней.

Однажды Роберт зашел в комнату, где спали Вера с сыном. Осторожно присел на край кровати, взял Верину руку. Вера дернулась, застыла, но руки не забрала. На следующее утро они проснулись в одной кровати, и впервые за долгое время, проснувшись, Вера улыбнулась самой себе. Она была счастлива.

Это были самые счастливые годы в ее жизни. Да, да, именно так – три года сплошного, безоговорочного счастья! Целых три года! Целых три года у нее был муж, а у ее сына – отец. Целых три года у них была настоящая, полноценная семья. Правда, иногда мерзкая, склизкая, тяжелая жаба давила на грудь: «Веришь? Ты ему веришь? Какая же ты дура, господи! Опомнись, Вера! Горбатого могила исправит». «Нет, нет, – горячилась она. – Роберт изменился. Все-таки люди меняются. Конечно меняются, и под воздействием различных обстоятельств в том числе. Да и опыт – лучший учитель. И потом, люди взрослеют. Начинают ценить то, что имеют или теряют. Словом, приходят в себя. Вот так и у нас – Робка тоже натерпелся. К тому же женился он совсем пацаном, нагуляться не успел, и в этом моя, между прочим, вина».

Вера искренне верила в мужа, как и искренне верила в произошедшие с ним метаморфозы. Теперь у них настоящая крепкая семья, и нет такой силы, чтобы это разрушить.

Правда, с работой у Роберта снова не клеилось. Нет, он старался, но заканчивалось все быстро и – странное дело – всегда одинаково: его увольняли или предлагали уйти по собственному желанию, всего-то через пару месяцев или даже недель.

Но Вера молчала, ни одного попрека. Каждый раз она верила, что вот теперь – надолго, на «постоянно». Теперь все получится. Денег в семье катастрофически не хватало.

Муж горячился, говорил, что страдает и чувствует себя виноватым, громко доказывал ей, что причина не в нем, а в других. Усталая Вера мыла после ужина посуду и слушала его вполуха. В голове, как колесо, крутились одни и те же мысли: как растянуть до аванса последнюю трешку, что приготовить из растаявшего хека, да так, чтобы не очень воняло. Как найти время, чтобы сшить сыну новогодний костюм, выбрать время, чтобы съездить к своим на кладбище, да, пришить пуговицу к старой кофточке, уже две недели никак не соберется – словом, забот и хлопот было по горло.

– Ты меня не слушаешь, – обижался муж.

И Вера принималась оправдываться.

«Странное дело – любовь, – усмехалась она про себя. – Я все время пытаюсь его оправдать. Не обвиняю, не злюсь, не устраиваю скандал, в конце концов, как многие бы сделали на моем месте. Я его жалею – действительно, дура». Нет, раздражение, конечно же, было: живой человек, к тому же усталость давала о себе знать. И злость была – правда, кратковременная, как вспышка. Вера гасила в себе и то и другое. И снова старалась оправдать мужа. И правда – кругом одни идиоты. То заставляли работать в субботу, в законный выходной советского человека, и, разумеется, бесплатно, а на его отказ тут же предлагали написать заявление. То не давали отпуск среди лета, а они собирались в Карелию с его друзьями-байдарочниками, и Вадик так об этом мечтал. То муж игнорировал общие собрания, громко объявляя, что это пустая трата времени.

Нет, он во всем был прав, но однажды Вера робко заметила:

– Мы же живем среди людей, Робка, и надо пытаться приспосабливаться. Иначе никак.

– Соглашаться на этот идиотизм? Идти с ними в ногу на первомайской демонстрации и выкрикивать дурацкие лозунги? Нет уж, уволь! – возмутился и обиделся он.

– А как жить? Ты же не можешь изменить все это… – тихо и растерянно сказала Вера, присаживаясь на край стула.

– И ты туда же, – буркнул обиженный муж.

Два дня не разговаривали. Вернее, не разговаривал Роберт. Потом, конечно, все наладилось. Он извинялся, каялся, говорил, что понимает, как ей тяжело. Обещал с чем-то мириться, что-то не замечать, не реагировать и не связываться с дураками. Клялся, что устроится на работу и вообще будет стараться.

Устроился. И смех и грех – грузчиком в булочную, разгружать контейнеры с хлебом по ночам. Вера не спала, маялась – как он там, среди ночи? Проклинала себя за тот разговор. Роберт приходил утром, валился в кровать, а она, полная чувства вины, готовила ему завтрак.