Другая женщина

Старик убрал ноги, задернул занавеску и завозился, укладываясь. Ирина сидела, открыв рот, и испуганно смотрела на бабу Матрену, уже немного захмелевшую, румяную, но вполне миролюбивую с виду.

– Ты не обращай внимания, – сказала Матрена. – Ему за моим столом делать нечего, убивец он. Мамку мою порешил, ирод.

– Врешь, – подал голос старик. – Она сама померла, ведьма твоя.

– Сама? А кровищи сколько было? А чего тебе участковый говорил? Тебе, девонька, в деревне, небось, уже насплетничали, наболтали про нас?

– Нет, ничего не говорили.

– Ну, может, и не говорили, почти четыре года прошло, забыли. Да все равно кто-никто, а вспомнит. Так я лучше сама расскажу, а то, гляжу, ты с лица спала. Давай-ка выпьем за здоровье, твое и мое и всех хороших людей. А этому ироду слезки мои отольются.

– Не убивал я, – монотонно произнес старик за занавеской.

– Мели, Емеля. Он, пес паршивый, пьянь забубенная, как мамка стала ему выговаривать, так и врезал ей, вот тута, – она ткнула себя в грудь повыше сердца, – а мамка старая, слабая, так и грохнулась оземь, да еще голову разбила – тут ей и конец получился.

– Это называется «убийство по неосторожности», – машинально пояснила Ирина.

– Какая тут неосторожность? Нарочно кокнул мамку, надоела она ему – вот и кокнул. Когда раньше она жила в твоем домике, еще ничего было. А как я взяла ее к себе по старости, вот он и взъелся.

– Ведьма она была, карга старая, только я не убивал, в ей и так душа ее поганая чуть держалась.

– Вишь, что говорит о покойнице? Убивец! Мамка как упала – я кричать. Ой, голосила, батюшки мои! Вся деревня сбежалась. А Ваня, участковый наш, объясняет: «Надо его в каталажку, судить его будут». Ваня-то, участковый, мне родня, я с им всегда договорюсь. «Куда ж говорю, Ваня, его в тюрьму прятать, бездельничать на казенных харчах? А я-то тут как одна с хозяйством управлюсь? Ты, Ваня, говорю, протокол не составляй, мамка, мол, своей смертью умерла, а этого ирода мне оставь, я сама ему тюрьму сделаю на пожизненный срок». Вот так и остался он у меня. По двору пускаю: то одно сделать, то другое. А за ворота – ни-ни. Ваня-то ему объяснил: «Ты, Федор, смотри, как за калитку сунешься, я тебя мигом скручу – и в город. Никакой пощады тогда не жди». Так, вишь, сидит за занавеской, как в камере, и боится. Ты, девонька, не думай, голодом я его не морю, и картошечки дам, и хлебца, и каши. Но уж, конечно, без разносолов. Тюрьма – она и есть тюрьма, – Матрена засмеялась и хрустнула маринованным огурчиком.

Старик молчал, негромко посапывая в своей камере, – не то спал, не то прислушивался.

– Ишь, молчит, подслушивает, – понизила голос Матрена. – А что подслушивать? Ничего нового я не скажу, все рассказываю, как было.

– А люди в деревне? – спросила Ирина. – Они-то как отнеслись к такой вот домашней тюрьме?

– Да как тебе сказать? Кто как. Одни осуждали, грех, мол, дома его держать, мамку мою все ж таки порешил. А другие – наоборот. Правильно, говорят, ты, Матрена, рассудила: и сама не пропадешь, и он теперь маяться будет по гроб жизни. Люди-то всё знают. Как я с им жила – это же сон кошмарный: и пил, и гулял, и гонял, руку поднимал. Сколько раз я зимой в одной сорочке из дома сбегала! Из-за него, гада, и детей Бог не дал. А теперь все вышло по справедливости.

– А Тамара Васильевна? Она знала?

– Ну а как же?

– И что же? Согласилась она с вами? Не осуждала?

– Не знаю, милая. Может, и осуждала, только ничего не говорила. Ей-то меня судить вроде и не к лицу. Она сама великая грешница была.

– Тамара?!

– Так я ж ее с малолетства знаю. У ней мамка, Вера Григорьевна, покойница, суровая была, строгая, а Томочка все ко мне бегала, поговорить, душу отвести. Я, знаешь, рукодельницей была: и шить, и вязать, и вышивать – всё могла. А Томе вышивать нравилось, учила я ее. Да вот покрывальце-то на кровати у тебя в домике все ее ручками вышито. Давно уже, старенькое стало.

– Это ее работа?

– Ее. Вышивать-то она любила, а так – шебутная была, озорная девка, вот Вера Григорьевна ее и бранила. А училась хорошо. В институт поступила в Ленинграде – и началось. Как приедет летом, ко мне бежит с рассказами. И тот у ей, и этот, и такой, и сякой – отбою не было. Я говорю: ты, девка, осторожней, как бы не принесла в подоле. А она смеется. Сколько абортов сделала – и не сосчитать. Вот бесплодной и осталась. Да вроде и не переживала. У ней любовь на первом месте стояла, и все ей было нипочем. Замуж три раза выходила, всех троих мужиков угробила.

– Да что вы такое говорите, Матрена Власовна?! Как это – угробила?

– Ну, про первых двух точно не знаю, врать не буду. А уж третьего угробила точно. Он старше ее был, профессор или какой другой начальник. Так она завела шашни с его учеником.

– Со студентом?

– Нет. Не студент, другой. Как их называют – ну те, что в ученые лезут?

– Аспирант?