Другая жизнь и берег дальний

— Ты опять путаешь, папа, — не удержалась Клистирнестра. — Лаомедон попросил тебя спасти его дочь от морского чудовища. А не от Цербера. Когда он отказался выдать тебе обещанное вознаграждение, ты его убил. А теперь ты почему-то называешь его своим приятелем.

— Мы, конечно, были приятелями. До того, как я его убил. Потом мы, действительно, разошлись, — сказал Геркулес и, обращаясь к Самофраку, продолжал: — Так, вот, после того, как я спас дочку царя Пирамидона, я познакомился с очень хорошенькой амазоночкой. Она в меня влюбилась без памяти. Неужели я тебе раньше ничего об этой амазонке не рассказал, Самофрак?

— Ты ему уже двадцать раз об этом рассказывал, папа, — сказала Клистирнестра.

— Двадцать три раза, — поправил ее Самофрак.

— Как она ко мне приставала, эта самая Ипполита, — задумчиво произнес Геркулес. — Как приставала! Она непременно хотела выйти за меня замуж. Настояла на том, чтобы я отыскал ее пояс. Знаменитый пояс Ипполиты. Не хочу быть амазонкой! — твердила Ипполита. — Хочу быть женой Геркулеса!

— Знаешь, Клистирнестра, — сказал Самофрак дочери Геркулеса, — твой папа совершенно выжил из ума. Его бы следовало отправить в богадельню.

— Нельзя, — с сокрушением ответила Клистирнестра. — Он, ведь, герой!

Джоконда

Когда Леонардо да Винчи закончил работу над портретом очаровательной жены синьора Франческо де Джоконда, он пригласил к себе в мастерскую чету Джоконда и двух известных в то время знатоков и критиков искусства: Джованни Портаччо и Антонио Болвани.

Гостям портрет не понравился.

— От такого мастера, как вы, — сказал художнику Франческо де Джоконда, — я ожидал гораздо большего.

Госпожа Джоконда вполне согласилась с мужем. По ее мнению, она гораздо красивее женщины, изображенной на портрете.

— С трудом узнаю себя, — сказала она. — Я никогда так глупо не улыбаюсь.

Портаччо взял художника за пуговицу и громким шепотом, чтобы всем находившимся в мастерской гостям было слышно, сказал:

— Поверьте мне, друг Леонардо, я всегда был вашим ярым поклонником. Никто не может меня обвинить в неумении или нежелании оценить ваше недюжинное дарование. Но мне кажется, что на этот раз, дружище, вы немного подгадили. Перестарались.

Болвани присоединился к своему коллеге:

— В жизни каждого мастера бывают творческие удачи и неудачи. Это в порядке вещей. Портрет синьоры Джоконда, к моему глубокому огорчению, надо отнести к разряду ваших творческих неудач. Впрочем, сам по себе портрет недурен. С технической стороны он даже очень интересен. Вам, ведь, техника живописи всегда хорошо удавалась. Но в портрете нет той одухотворенности, которой отличаются многие другие ваши работы. Возьмем, хотя бы, ваши фрески в соборе Прато.

— Фрески в соборе Прато, — с горечью возразил да Винчи, — не моей работы. Их написал фра Филиппо Липпи.

— Вот как! — воскликнул критик Болвани. — А я был уверен, что они ваши.

Когда посетители приготовились разойтись, Франческо де Джоконда подошел к да Винчи и сказал:

— Вы понимаете, милейший, что условленной суммы вы не получите. А портрет пусть пока остается у вас в мастерской. Может быть, какой-нибудь меценат его купит.

Exegi Monumentum

(Из неопубликованных материалов об А. С. Пушкине)

Пушкин сидел за своим письменным столом, что-то писал. На челе его сияло вдохновение. Он то и дело останавливался, перечитывал написанное, вычеркивал какое-то слово и вписывал другое, снова перечитывал и опять принимался за писание. В комнату заглянула его жена. Пушкин бегло на нее посмотрел и подумал: «Как мне повезло! Какая красавица! Еще недавно она была Наталья Гончарова, а теперь она Наталья Пушкина. Какой я счастливец!»

Вдохновенье еще светлее заиграло на его челе. Он прочитал первую строфу только что написанного стихотворения и остался очень доволен.

Я памятник себе воздвиг нерукотворный
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.

Наталия Пушкина вошла в комнату и спросила:

— Я тебе не мешаю?

Пушкин посмотрел на нее непонимающими глазами. Он был углублен в чтение второй строфы:

Нет, весь я не умру, душа в заветной лире
Мой прах переживет…

Наталия Пушкина надула губки и обиженно сказала:

— Никакого внимания на меня больше не обращаешь. До женитьбы прислушивался к каждому моему слову, а теперь…

— Ты что-то мне сказала? — спросил Пушкин.

— Да, — ответила Пушкина. — Я тебя спросила, не мешаю ли я тебе?

— Конечно меш… То есть, ты нисколько мне не мешаешь, — сказал Пушкин. — Нисколько. Я так рад, что зашла в мой кабинет.

— А ты все пишешь, — сказала Наталия Пушкина. — И как это тебе не надоедает? Мне бы надоело. Я даже писем не люблю писать, не говоря уже о стихах. Покажи мне что ты там написал. Вероятно, про меня.

— Ннннет, — промямлил Пушкин. — На этот раз не про тебя. Про себя.