Другая жизнь и берег дальний

Ставни, например.

Читаю какую-нибудь книгу, наталкиваюсь на предложение со словами «ставни», и уже больше не могу читать. Мысли сами собой уносятся вдруг куда-то очень далеко, за океан, за тридевять земель, в далекое прошлое — такое далекое, что даже самому себе не хочется в этом признаться.

Домик с зелеными ставнями…

Что это — явь или сон? Прочитал ли я когда-нибудь книгу о домике с зелеными ставнями, или сам в нем жил?

Какая, в сущности, разница?

Годы умеют хорошо стирать разницу между виденным и читанным, между тем, что было и тем, чего не было.

Словарь, по обыкновению, сух. Он ничего не говорит ни уму, ни сердцу.

«Ставня, — согласно словарю, — двухстворчатый или одностворчатый деревянный затвор у окна».

Это, конечно, совсем не то. Ставни — нечто гораздо большее, чем простые одностворчатые или двустворчатые деревянные затворы у окон. Ставни — это поэзия нашего прошлого. Не только домики с зелеными ставнями, но и домики со всякими ставнями — красными, синими, белыми, желтыми.

Иногда здесь, в Америке, в каком-нибудь маленьком городке я вдруг пройду мимо небольшого одноэтажного или двухэтажного домика со ставнями, и у меня защемит сердце — не то от радости, не то от другого чувства.

Необъяснимого, страшного, горького, сладкого чувства утраты и находки.

Но американские ставни не такие, как наши.

Может быть потому, что дома не такие. Может быть потому, что в домах, за ставнями, живут другие люди. Может быть потому, что все, что было в прошлом, дороже и ближе, чем то, что происходит теперь, и вчерашний день милее сегодняшнего, а позавчерашний милее вчерашнего.

Но в моей памяти всегда будет жить домик с зелеными ставнями, чистенький, красивый, выбеленный. За его зелеными ставнями — мы, наша жизнь, которая не сложилась, наши надежды, которые не сбылись, наше прошлое, которого больше нет, наше будущее, которого завтра не станет.

Старый Чьеко

Самым знаменитым музыкантом в Новгороде был шарманщик Чьеко. Он был итальянец, и по-настоящему его звали Джованни Бевилаква. Имя же «Чьеко» дала шарманщику школьная детвора, и это прозвище за ним укрепилось.

Когда шарманщик появлялся на улице, мы, детишки, кричали: «Старый Чьеко уж идет!»

Как в стихотворении Майкова:

Нина, Нина, тарантелла,
Старый Чьеко уж идет…

Чьеко был одним из одиннадцати иностранцев в Новгороде. Одна англичанка и три немки служили в гувернантках; одна француженка преподавала французский язык у нас в реальном училище, а другая — в женской гимназии; венгр и два румына были учителями музыки, а чех преподавал в мужской гимназии латынь.

Но Чьеко, хотя он никогда не научился как следует говорить по-русски, мы почему-то считали «своим», не «иностранником», как мы презрительно называли других.

Моя мать была большой поклонницей Чьеко и всегда ставила его мне в пример. Он мог бы быть, говорила она, попрошайкой, жуликом, чем угодно. Но он предпочитает зарабатывать на свое жалкое существование честным трудом. Он подаяний не просит. За деньги, которые мы даем Чьеко, он нас развлекает.

Чьеко, действительно, нас развлекал.

Как он попал в Новгород, я не знаю. Город наш он называл по-итальянски «Нуовогардо». Все у него, вообще, выходило на итальянский лад. Когда он произносил русские слова, они звучали, как итальянские, и непосвященному человеку казалось, что он говорит по-итальянски.

Был он родом из Неаполя. В раннем детстве поступил в цирковую труппу, научился дрессировать собак, стал акробатом и гаером. Наслышался так много о России, что решил испытать там счастья. На некоторое время обосновался в Одессе, а когда упругость мускулов стала исчезать, он купил себе шарманку и обезьянку и поехал в столицу — Сан Пьетро Бурджио. Но застрял он у нас, в Нуовогардо.

Обезьянка отличалась поразительной ловкостью и гибкостью. Чьеко ее называл «Петруччио», но для нас она была просто-напросто Петрушкой.

Она выкидывала всяческие акробатические трюки и сальто-мортале, отбивала дробь руками, ногами и хвостом, выходила в пляс не хуже подвыпившего подмастерья, вскакивала на плечи ничего не подозревавшему зеваке, что неизменно вызывало бурный восторг толпы.

Обезьянка была женского пола. Но так как она была всегда наряжена в гусарский мундир, Чьеко и окрестил ее мужским именем «Петруччио».

Чьеко усердно развлекал стосковавшихся по музыке новгородцев. Гарнизон имел свой духовой оркестр, но играл он только на парадах и в дни тезоименитства царя, царицы и царевича. Играл он также на торжестве по случаю трехсотлетия дома Романовых. Но как часто, скажите на милость, устраивались в Новгороде торжества по случаю трехсотлетия дома Романовых?

На каждом дворе Чьеко исполнял свой репертуар. Он вертел ручку своего инструмента, издававшего шипящие, а порой хриплые и гнусавые звуки.

Играла шарманка русские народные песни, вроде «Ехал на ярмарку ухарь-купец», «Дубинушка», «Во поле березынька стояла», а также некоторые итальянские песни и арию из очень популярной тогда германской опереты «Пупсик».