Другая жизнь и берег дальний

Четыре года спустя этой же народностью прельстился Александр Блок, написавший: «В руках цыгарка — примят картуз». Я уверен, что описанный Блоком дезертир курил не цыгарки, а папиросы-самокрутки.

Я согласился с инспектором, что курю секретно.

— Я еще боюсь курить открыто, — признался я.

— Болван, — заорал Ипатьев. — Идем к директору. Впрочем, нет, скажи родителям, что я их хочу видеть.

— Папы нет в городе, — сказал я. — Он в отъезде. А мама больна.

— Я твоего папу видел вчера вечером в клубе, — сказал Сергей Степанович.

— Он уехал сегодня утром, — ответил я.

— А что с твоей мамой?

— Она очень больна. Заболела сегодня утром, сразу после отъезда папы.

— Идем отсюда, — зло выпалил инспектор. — Тут не место разговаривать.

С этим я вполне согласился. Мы вышли из уборной.

Охоту инспектора за секретными курильщиками в уборных мы, ребятишки, называли «отхожим промыслом Ипатьева».

Я неожиданно хихикнул.

Инспектор вскипел.

— Ты еще имеешь наглость смеяться!

— Я не смеялся, — сказал я со смиренным видом. — Честное слово. Это у меня от курения. В горле щекочет.

— То-то-же, — сказал Сергей Степанович. — Тебя из реального училища, вообще, стало быть, следовало бы исключить. Противный ты мальчонка. Чай, и без курения противный.

Я поспешил согласиться с инспектором. Старая истина, которую я усвоил в детстве и запомнил на всю жизнь: когда начальство тебя кроет, — соглашайся.

— Верно, Сергей Степанович! — восторженно воскликнул я. — Совершенно верно!

— Что верно? — спросил инспектор. — Что ты противный мальчонка, или что тебя надо исключить из училища?

— Оба, — ответил я. Но, спохватившись, что Ипатьев также был учителем русской грамматики и словесности и точно не зная, правильно ли я сказал или нет, прибавил: — Обе.

Мы вышли в коридор. Инспектор вдруг остановился и сказал:

— Дай-ка мне остальные папиросы.

Скрепя сердце, я вытащил из кармана потрепанную пачку папирос «Лаферм № 6».

— Лаферм № 6. Лаферм № 6, — несколько раз повторил Ипатьев. — Из-за вас, лодырей, стало быть, из-за ваших Лафермов № 6 я попаду в палату № 6.

Инспектору очень понравилась его острота. Он громко расхохотался. Я незамедлительно последовал его примеру. Вначале нерешительно, так как не знал, как инспектор, только что выжуривший меня за хихиканье, к этому отнесется. Но увидев, что никаких неприятностей не будет, я взвыл.

Ипатьев недоверчиво посмотрел на меня и, не желая портить иллюзию, махнул рукой и сказал:

— Ну, проваливай. Чёрт с тобой!

Реалист

По своим способностям и наклонностям я должен был бы быть гимназистом. А вот, подите же, я стал реалистом.

Вообще, мне не раз в жизни приходилось делать то, что меня не интересовало и к чему я нисколько не стремился. Я, например, мечтал о карьере художника, а стал писателем. Став писателем, я решил написать по крайней мере один роман, не уступающий по размерам «Войне и миру». А пишу короткие вещи, каждая из нескольких страниц, и все мои произведения вместе взятые отстают от толстовского романа на сотню страниц.

Попал я в реальное училище по воле родителей. Им хотелось, чтобы я стал инженером. Отец был решительно против того, чтобы я последовал по его стопам и избрал себе карьеру врача. Он был весьма нелестного мнения о своей врачебной профессии. Вернее, он был весьма нелестного мнения о представителях врачебной профессии.

Поэтому-то меня и определили в реальное училище.

Реалистов не принимали на медицинские факультеты. Их также не принимали на юридические факультеты. Для того, чтобы стать врачом или юристом, молодой человек, окончивший реальное училище, должен был подвергнуться специальным экзаменам и выдержать испытания по латыни.

Латынь считалась необходимым языком для изучения медицины, так как почти все болезни носят латинские названия, а рецепты пишутся по-латыни. Поэтому, бедным юношам, которым предстояло стать со временем эскулапами, приходилось зубрить на гимназической скамье латинскую грамматику и запоминать наизусть писания Юлия Цезаря о галльской войне.

Реалисты шли в политехнические институты и разные другие высшие школы, готовившие инженеров, химиков, физиков, математиков. Мои математические способности были довольно жалкие. Я начал страдать в момент поступления в реальное училище и продолжал страдать вплоть до получения аттестата зрелости.

Арифметические задачи нам, реалистам, приходилось одолевать по учебнику Малинина и Буренина, в то время как гимназисты наслаждались жизнью по Верещагину.

Всякий знает, что малинино-буренинские задачи в сто пятьдесят раз труднее и сложнее верещагинских.

После арифметики на меня обрушилась алгебра. Потом пошли другие математические науки, в том числе тригонометрия по учебнику какого-то изверга по фамилии Слётов. Учебник этот был рекомендован министерством народного просвещения специально для реальных училищ.

Перейдя в седьмой класс, я очутился во власти логарифмов. По-видимому, я кое-что из этой премудрости усвоил, так как все же получил удовлетворительную отметку. Но не спрашивайте меня теперь, что такое логарифм. Я не знаю.