Другая жизнь и берег дальний

— В реке, — насмешливо ответила мать. — Если выйдешь из нашего дома и повернешь направо, а затем опять повернешь направо и пойдешь прямо, ты натолкнешься на реку, которая называется Волхов.

— Да, да, — сказал отец, — Волхов! А кто Василия Андреича топить будет?

— Вы, — ответила мать. — Ты с Мишей. Я вам приготовила мешок.

Василий Андреич как раз в тот момент счел нужным на что-то пожаловаться. Мы все вздрогнули.

Шли мы к Волхову медленно. Мешок, в котором смирно лежал Василий Андреич, нес отец. Мы оба чувствовали себя преступниками.

У берега мы остановились, и отец сказал:

— Иди, набери камней, да потяжелее.

Я поплелся за камнями. Вдруг до меня донесся голос отца:

— Вот, проклятый, улизнул!

Я подбежал к отцу, и он мне хитро мигнул. Назад мы пошли весело и бодро. Мать нас встретила у дверей.

— Утопили? — спросила она.

— Утопили! — в один голос ответили мы.

Мать застонала, схватилась за сердце, а потом громким, на всю улицу, голосом, крикнула:

— Убийцы! Большевики!

— Женская логика, — шепнул мне отец.

Мать заперлась у себя и весь вечер не выходила.

На следующее утро мы попытались с ней заговорить, но она нам не отвечала.

Когда мы уселись обедать, мать поставила перед нами миску с какой-то бурдой и зло сказала:

— Жрите!

Это было в высшей степени несправедливо. В те дни, при всем желании, жрать было нельзя. Неожиданно мать насторожилась.

— Кто-то скребется в дверь, — сказала она. — Миша, пойди посмотри.

Я подошел к двери и открыл ее. Медленной, торжественной походкой вошел Василий Андреич.

— Василий Андреич! Васенька! — радостно завопила мать.

Она подхватила Василия Андреича и закружилась с ним по комнате.

Впервые за многие месяцы Василий Андреич замурлыкал.

— Знаете, что я думаю? — сказала мать. — Каждый из нас может что-нибудь уступить Василию Андреич.

Раньше у нас еды не хватало на трех, а теперь не будет хватать на четырех — какая разница?

Облако в штанах

Мне никогда не везло со штанами. Я принадлежу к категории людей, которым следовало бы всю жизнь неподвижно простоять на ногах. Сяду на обыкновенный стул и встану с разодранными брюками. Пройду мимо чего-нибудь и, конечно, зацеплюсь.

В детстве я постоянно спотыкался и падал. Купят мне к праздникам новый костюм, я выйду в нем гордо на улицу, непременно споткнусь, непременно грохнусь о земь и встану с разодранными штанами на коленках. Или в каком-нибудь другом месте. Родители жаловались, что я их буквально разоряю, и, несомненно, были правы.

Куртки мои рвались почти исключительно на локтях, и это было не так уже плохо. Заплатанные локти имеют одно достоинство: они сзади, а спереди заплат не видно. Если смело идешь вперед, не оглядываясь назад, никто из встречных не заметит, что у тебя на локтях заплатанные рукава. В гостях где-нибудь можно стоять спиной к стенке, а лицом к публике.

Штаны — другое дело. Штаны рвутся везде, и спереди и сзади. Заплаты на штанах видны всем — и встречным и поперечным.

Такому человеку, как я, следовало бы жить в стране с тропическим климатом, или носить тогу. Я всегда завидовал Максимилиану Волошину, носившему тогу. Нисколько не сомневаюсь, что у Волошина, как и у меня, были постоянные неприятности со штанами, но у него оказалось несравненно больше мужества, нежели у меня.

Самые горькие мои страдания начались после Октябрьской революции. Как только большевики пришли к власти, в Новгороде все исчезло — и продовольствие, и одежда, и обувь. Мешочники стали ездить в хлебный город Ташкент за мукой, но никому не приходило в голову ехать куда-нибудь за штанами.

Большевистская революция застигла меня в неурочное время. Родители как раз тогда собирались купить мне костюм, — не мундир, а цивильный костюм. Я уже был в седьмом классе реального училища, а семиклассникам разрешалось носить штатское платье. Новый костюм я получил только два года спустя, по приезде в Ригу.

В феврале восемнадцатого года мои брюки приобрели угрожающий лоск. Я все время старался сидеть легко и нежно, чтобы предотвратить внезапную катастрофу. Только на улице я чувствовал себя в сравнительной безопасности: шинель покрывала все недочеты моего облачения. На улице предчувствие внезапного несчастного случая, сокрытого под фалдами шинели, меня не так жестоко преследовало.

Большинство моих товарищей по школе было так же скверно одето, как и я. Но некоторые франты, тщательно одевавшиеся при старом режиме, все еще отчаянно пытались сохранить свой щегольской вид и после освобождения рабочих и крестьян от ига господ и помещиков. Они носили офицерские галифе и артистически помятые фуражки.