Другая жизнь и берег дальний

Послезавтра был человеком совсем неглупым и хорошо разбирался в том, что вокруг него происходило. Незадолго перед большевистским переворотом он ухитрился припрятать все свои штукенции в укромном, ему одному известном месте. Даже жена Пономарева никакого понятия не имела о местонахождении клада.

Комиссары, которых в Новгороде вдруг появилось довольно много, очень ценили золото.

Они, по-видимому, чувствовали себя непрочно. Были уверены, что долго у власти не продержатся, и стремились застраховать себя на всякий пожарный случай.

Среди комиссаров пошла мода на золотые зубы. Чем больше у наших большевистских хозяев было золотых зубов, тем безопаснее они себя чувствовали. В случае чего, всегда можно снять с зуба коронку и выгодно ее продать. Чего только не может осуществить под диктатурой пролетариата человек со ртом, полным золотых коронок!

Вскоре после переворота в мастерской и доме Пономарева были произведены обыски. Но большевики ничего не нашли; след штукенций простыл.

Пономарева арестовали. Но его вскоре отпустили на свободу. Власти поняли, что если Пономарева расстреляют, он унесет с собой в могилу тайну драгоценного клада.

Очутившись на свободе, Послезавтра стал продавать крупным шишкам свои золотые запасы. Люди к нему приходили по вечерам, и он каждому из них по старой привычке говорил:

— Получите послезавтра.

На этот раз он был гораздо аккуратнее. Если и опаздывал, то не больше, чем на день или два.

Драл он с комиссаров, по его собственным словам, шкуру.

— Я им продаю золото на вес золота, — говаривал он.

Около года Послезавтра и его жена жили в достатке и довольстве.

Если советская власть в те годы о ком-либо действительно заботилась, то это была чета Пономаревых.

За Пономаревым была установлена постоянная слежка, хотя он сам этого не подозревал. Властям непременно хотелось узнать, где именно Послезавтра хранил драгоценные штукенции. Но узнать это чекистам не удавалось.

В конце 1918 года наступил страшный день, когда Послезавтра обнаружил, что его клад иссяк.

Гражданская война приняла угрожающие размеры, и комиссары поспешно стали покрывать золотыми коронками зубы даже своих малолетних детей.

Послезавтра с женой приготовились бежать из Новгорода и пробраться на юг. Чекисты тотчас же узнали о планах Пономаревых. Их арестовали.

В короткое время они из недорезанных буржуев превратились в дорезанных.

Когда новгородцы узнали о гибели Пономарева, кто-то со свойственным всем нам юмором висельника заметил, указывая на небо:

— Сегодня здесь, а послезавтра там.

Кузина Соня

Моя кузина Соня обладала даром предвидения.

Каждый раз, когда что-нибудь случалось, кузина Соня восклицала:

— Я так и знала! Я это чувствовала! Только вчера я сказала своему Левушке: «Ох, Левушка, что-то надвигается… Чует мое сердце неладное…»

Моя мать этот замечательный дар кузины Сони называла даром послевидения. Соня, говорила мать, точно будет знать послезавтра, что произойдет завтра.

Соня с мужем переехала в Новгород для того, чтобы быть с нами. Отец считал весьма сомнительной радость сосуществования в одном городе с Соней и ее Левушкой.

Соня приходилась ему племянницей. Она верила в святость и незыблемость семейных уз. Так как семья наша была немногочисленная, Соня и сочла своим долгом поселиться возле нас.

Когда Соня и ее Левушка дали нам знать о своем решении переехать в Новгород, отец чуть не заболел. Когда отец сердился или волновался, глаза его наполнялись кровью, лицо багровело и принимало пиратский вид. На самом деле он был добрейшим человеком, хоть и очень вспыльчивым. Соню и Левушку он терпеть не мог. Они действовали ему на нервы. Одного их появления было достаточно, чтобы испортить отцу настроение.

Мать постоянно успокаивала отца, старалась его унять. Как всегда бывает в семейных делах, ей неизменно приходилось играть роль миротворца, посредника между отцом и его родственниками. Со своими родственниками отец не ладил, но зато был в отменно хороших отношениях с родственниками матери. Они все жили далеко от нас.

Лев Петрович — Сонин Левушка — был учителем музыки. Он учил детей игре на скрипке и рояле. Он ходил к пианистам на дом, а скрипачи (или, как отец их называл, «скрипуны») приходили к нему. Соня иначе его не называла, как «мой Левушка», и это имя за ним укрепилось.

За глаза все звали его «мой Левушка».

Спросишь какую-либо девочку: «А кто твой учитель музыки?» — и она непременно ответит: «Мой Левушка».

Лев Петрович, по словам моих родителей, попался в цепкие руки кузины Сони потому, что был «мучеником идеи».

Его «идеей» были женщины.

В отношении женщин он был весьма непритязателен. Все, что от женщины требовалось, чтобы «мой Левушка» обратил на нее свое благосклонное внимание, была принадлежность к противоположному полу.

С Соней Лев Петрович сошелся в Киеве, в доме, где она была гувернанткой, а он преподавал музыку. Когда Соня дала Льву Петровичу (который тогда был просто Левушкой, а не «моим Левушкой») знать, что наступила пора обвенчаться, он решил бежать из Киева.