Другая жизнь и берег дальний

Соня застигла его на вокзале, потащила назад домой, устроила скандал, забилась в истерике, и бедный Левушка, скрепя сердце, с ней обвенчался законным браком.

— Я почуяла, — рассказывала кузина Соня, — что Левушка стал замышлять что-то. Когда он не пришел на урок в обычное время, я тотчас догадалась, что он решил вытворить. Поехала на вокзал и обнаружила его.

По ехидному замечанию моей матери, это был единственный случай, когда Сонин дар послевидения действительно оказался даром предвидения.

«Мой Левушка» зарабатывал очень хорошо. Несколько лет он был единственным учителем музыки в Новгороде, преподававшим одновременно игру на скрипке и рояле.

Раз в неделю Соня и «мой Левушка» приходили к нам в гости, а раз в неделю мы шли к ним. У Сони на столе всегда стоял пузатый веснущатый самовар с капающим краном. Под краном стояла большая полоскательница. Капли одна за другой с каким-то неприятным звоном падали в полоскательницу и быстро ее наполняли. Соня тогда обращалась к мужу с лаконическим восклицанием:

— Левушка!

Лев Петрович послушно вскакивал с места, хватал полоскательницу и уносился с ней на кухню. Летом он обычно опорожнял ее в окно. Одно время кузина Соня неохотно отпускала Левушку на кухню по причинам пребывания там весьма смазливенькой кухарки. Но после того, как Соня девушку прогнала и наняла бабу не первой молодости (по словам самого Левушки — «самой последней молодости»), наш музыкант получил возможность ходить на кухню беспрепятственно.

Февральская революция застигла всех нас врасплох, кроме, конечно, кузины Сони. Она, естественно, революцию предвидела. Говорила, что уже с начала февраля или даже с конца января чуяла, что Российской империи наступит конец и что к власти придет революционное правительство.

— Я видела пророческий сон, — говорила нам Соня. — Идем мы с Левушкой по узкой тропинке через смрадную гущу. Вокруг ни одной живой души. Вдруг, как из-под земли, перед нами встает какое-то страшное чудовище, дышащее огнем. Я проснулась в холодном поту. Разбудила Левушку и сказала ему: «Знаешь, Левушка, боюсь, что на нас обрушивается несчастье».

После этого, окинув своих слушателей победоносным взглядом, кузина Соня обращалась к мужу:

— Помнишь, Левушка?

— Как же, как же, помню, — отвечал музыкант.

Он побаивался Сони и всегда помнил то, что ему полагалось помнить.

После десятого рассказа Сони о ее пророческом сне, отец не выдержал и буркнул:

— Это было не огнедышащее чудовище, Соня, а твой капающий самовар.

Не давая никому возможности опомниться, отец скороговоркой прибавил:

— Помнишь, Левушка?

— Как же, как же, помню, — по инерции ответил Левушка.

Так окончилось пребывание кузины Сони и ее мужа в Новгороде.

Схватя в охапку Левушку и шапку, она скорей, без памяти, умчалась из нашего города.

Квартиранты

Вскоре после Октябрьской революции новгородский совдеп — совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов — вселил в нашу квартиру пролетарскую семью из восьми человек.

Квартиру мы снимали в доме № 20 по Дворцовой улице, принадлежавшем богатому домовладельцу, бывшему предводителю дворянства, действительному статскому советнику Валериану Борисовичу Онисимову. В городе он был известен, как Валериан Каплевич.

Почему наша улица называлась Дворцовой, никто не знал. На ней никаких дворцов не было. Впрочем, на ней не было и хижин. Это была улица определено буржуазная: купцы первой гильдии, врачи, адвокаты, чиновники, которыми всегда изобиловала наша российская провинция.

Мы занимали первый этаж онисимовского дома; на втором этаже жило многодетное семейство беженцев с фронта. Наша квартира состояла из семи комнат, из которых одна была отведена под отцовский кабинет, а другая — под приемную. Вернее, комнат у нас было девять, если считать кухню и смежную с ней комнату для служанки.

В момент большевистского переворота служанкина комната пустовала. Незадолго перед этим наша Маня, из старорусской слободы, работавшая у нас с начала войны, бросила службу. По выражению отца, она «самоопределилась». Маня наговорила матери грубостей и во всеуслышание объявила о своей решимости разорвать узы, которыми мои родители ее опутали.

— Довольно попили нашей кровушки! — взвизгнула Маня — и ушла.

По мнению матери, на Маню сильно повлиял ее новый дружок, солдат-дезертир, которому впоследствии пришлось сыграть немалую роль в нашей жизни. Но сейчас речь идет не о нем, и я ограничусь только заявлением, что он был большой прохвост.

Нашему домохозяину Валериану Каплевичу, в общем, изрядно повезло. Большевики его расстреляли через два месяца после своего прихода к власти. Ликвидация буржуазии проводилась энергично и систематически. Каждый день арестовывался десяток капиталистических заложников. На рассвете их расстреливали, а ночью забирали другой десяток.

После расстрела Онисимова, дом стал достоянием народа. Худшего домохозяина, чем народ, и представить нельзя. Он больший хапуга, чем самый алчный капиталист.