Следователь читал протокол таким сонным голосом, что я расслабился и прислонился головой к стене. От Байшиных слов явственно пахло едкой пенящейся жидкостью, которой чистильщик протирал полы. Античные врачи считали, что чувственность содержится в печени, а не в сердце, а я вот думаю, что память — она вся, целиком, в носу.
— Это не все, — сказал Пруэнса, глядя на меня с любопытством. — Запись сделана два дня назад, в конце разговора сеньора попросила передать, что больше у вас не работает. Это было ее формальное предупреждение.
— Какая чушь, Байше просто некуда идти. Куда она денется со своими подушками?
— Это личное дело сеньоры, я полагаю. Итак, свидетель утверждает, что вы были дома в тот вечер, который, как вы ранее утверждали, провели за городом. При этом у вас в гостях были подозрительные люди, и вы пили с ними шампанское. Теперь я готов выслушать вашу версию. А потом мы поедем к покойнику, чтобы вы могли поцеловать его в лоб.
— Моя версия вам известна. Я видел этого человека только на экране компьютера.
— Не заводите свою пластинку, Кайрис. Я покажу вам тело убитого. Вы его опознаете и подпишете протокол, — он шел впереди меня по широкой лестнице, заставленной старыми кроватными рамами, некоторые были с панцирной сеткой, на таких кроватях мы в школьном лагере прыгали до изнеможения. Этой лестницы я раньше не видел. На допросы меня приводили с другой стороны, сначала вниз, по узким ступенькам, потом — по зеленому, ярко освещенному коридору.
Мне покажут убитую голой? В покрытом изморозью платье сеньоры Брага? В мусорном пакете до самой шеи? Спина Пруэнсы, обтянутая новым плащом, качалась у меня перед глазами, я подумал, что могу броситься на него, свалить его на пол и колотить головой о кроватную раму, пока он не перестанет дышать. Два пролета я тешил себя этой мыслью, а потом перестал.
— И вот еще, Кайрис, — он внезапно остановился и уставился на меня с самой нижней ступеньки, — тот, кто так озабочен вашим делом, напрасно старается. Похоже, у ваших друзей денег куры не клюют, раз они наняли адвоката. Он уже являлся сюда и пытался сунуть свой клюв в мои дела.
— У моих друзей?
— Ну, не у врагов же, — усмехнулся он. — Говорят, парень берет полторы сотни в час, прямо как искусная девочка по вызову. Хотел бы я знать, что он такое умеет, чего не умею я.
Услышав это, я остановился и прислонился к кроватному остову, низко загудевшему железной пружиной.
Последний раз я слышал голос Додо поздним вечером третьего февраля, когда она садилась в самолет в Портеле. И что ты думаешь? Она и впрямь улетела, эта севильская куница, и больше я ее не видел, хотя честно пытался искать, даже сеньоре Матиссен позвонил. Соня так всполошилась, когда услышала мой голос, так несвязно отрекалась от вечера в кафе, что я понял — она ничего мне не скажет. Боится.
Так кто же нанял мне адвоката? И кто посадил меня в тюрьму?
Я шел за Пруэнсой, не разбирая дороги, и очнулся только на улице, когда конвоир стал сажать меня в машину, прижимая мою макушку скрещенными ладонями. В прошлый раз, когда мы ездили в Капарику, я так волновался, что все время кашлял и не успел толком надышаться. Сегодня потребую открыть в машине окно. Может, адвоката нанял Лилиенталь, а посадил меня кто-то другой? В этой истории есть две константы, одна подлая переменная и одно неизвестное — мадьяр с его дребезжащим телефонным голосом. С константами мы на короткой ноге, потому как происходим от латинского constans, а вот с мадьяром все выглядит двусмысленно.
— Ласло тебе не враг, он просто делает дело, — сказал метис-кабокло, когда мы сидели в парке. — Если бы не осечка с Ферро, он бы тебя и вовсе мучить не стал. Может, взял бы немного денег и отпустил бы. Уж я-то в людях разбираюсь, у меня весь череп в шишках. Хочешь потрогать?
— Нет, спасибо.