Другие люди

Тогда они опять до заката режут фигурки охотников, бьющих копьем зверя, танцующих женщин, а кто-то ездовых собак. Старшие дети продают их на «блошинке» в Удельной. Хорошо берут. К вечеру после ужина, проводив всем родом Солнце спать в окно на запад и положив за щеку сушеные мухоморы – набили старые трубочки, пустили дым. И женщины с ними.

Телевизор они перестали смотреть, хоть тот и был у них. В нем ни разу не показали Пенжинское море, а только далекую страну Украину, каких-то пидорасов и ДНК. Разврат сплошной и большая женщина-сенатор с прической, как ящик из-под рыбы на голове. Интересно, а как она в нем охотится и спит? Мухоморов надо поменьше есть, радовались вчера этой женщине вроде бы и не шибко, но соседи шваброй в пол стучали.

Да, перестали включать телевизор, разве канал «Культура» изредка. На нем поспокойнее – знают люди стыд. Писатели сейчас здешние, столичные, выступают. Про них сказали, что они самые важные из всех писателей, им большие премии дают. Один говорит: «Пишем мы теперь всякую головную чушь. Не выходя из пыльных кабинетов. Ничего не видя, ничего нового не зная. Из какого кому бог дал разума и опыта, из википедии и чужих прочитанных книг, комкуем это свое теплое премиальное говно. И кормим им страну, именуя романами».

Ительмены задумались, пропавшая идентичность алюторца напряглась, а с женщинами ничего не произошло – что им та википедия.

– Вот и хорошо, хоть эти по улицам просто так не болтаются. От метро к метро.

– Если им в кабинетах так плохо, к нам могли бы поехать – что ж он жалится? Земля большая. Оленя пасти, рыбу ловить, зверя бить, яранга жить. Жену бы может себе нашли, хотя эти вряд ли. Вечером, уложив Солнце спать, наелись рыбной толкуши.

Камни возле газового очага нагрелись, отдавая тепло. Разомлели. Пели сказки на втором морском языке о Вороне. О мудром Вороне возрастом в тысячи лет. О маленькой мыши, что собралась замуж за хитрого лиса. О лососе, который был умнее других и не пошел на нерест. Об однозубом морже. О злых чукчах. О глупых соседях и сварливой жене, плохо кончившей.

Они били в бубен, пританцовывая, а соседи – в потолок, звоня участковому. Горловое пение на вдохе и выдохе. И звук все нарастал, нарастал…

А однажды поутру, когда тоскливым криком над городом полетел тощий весенний гусь, когда половинки Солнца сквозь трубу и окно заглянули в однушку – там не было никого. Чисто, прибрано, даже окна намыты. На столе соль в банке под плотной крышкой, чуть жира, муки на день и спички в полиэтиленовом пакетике.

Люди уехали жить полной грудью, и женщины с ними. Туда, где самое время в волнах встречать белух, а потом провожать их песней в корыто на огонь. Там бесшумно живет полярная сова, а в тихую погоду слышно, как где-то совсем далеко невидимыми лают песцы.

Где-то в середине цепи

Он ждал их – первой пороши и лося на ней.

Корзиночный лесной промысел наконец-то закончился: брусника замочена в бочонки, грибы, какие засолены, какие высушены. Облитая морозом клюква уходила с болот последней. На вырубки, гривы и беломошники пришел покой. Покой, который случается в лесу от осени и до весны. Лишь птица, молчаливая на ветру, нарастающий из ниоткуда гул в соснах и стволы, скрипящие ревматической старостью на холоде. Северо-запад дует уже второй день без умолку.

Деревня в семь столбов. Фонари на них, связанные вместе непостижимой электрической схемой, загорелись одновременно. Огонек у его дома четвертый – с какой стороны ни считай. Лампа раскачивается на ветру, выхватывая светом спрятавшиеся в темноте предметы: угол соседского дома, ржавый остов УАЗика, старую смолу деревянного столба, на котором фонарь подвешен. В каком направлении бежит электричество в проводах он никогда не знал, но ток постоянно и неумолимо бил его, считая целью, всегда, когда бы ни коснулся любого из оголенных кончиков. Даже при выключенном рубильнике.

Оглядел двустволку – с весны лежит. Взводил, а потом мягко пальцем спускал курки. Вскидывал в плечо, откладывал. Снова вскидывал, целясь. Заскучал по ружью, запаху сгоревшей разом навеске пороха, толчку отдачи в тело, по уходящему звуку пули.

Поутру погуляем. Продуем тебе стволы, – не убитая временем двустволка разобралась дожидаться обещанного в затасканный брезентовый чехол. Спать.

Ветер не ложился, носился всю ночь, пугая воем печную трубу. Хорошо это. Охота под ветром – верная удача. Чаю горячего большую эмалированную кружку на пол-литра у черного утреннего окна. Хлеба с розовым, без прожилок, сальцем и чесноком. Хорошее сало вышло в этот раз у соседки. Не толстое всего-то пальца в три, зато само тает, жевать не надо. Лук сверху четвертинками. Ух-х-х, какой забористый, слеза в глаз! Носки шерстяные натянул, в сапогах-то резиновых – не лето, чай. Погрохотал в сенях вниз по ступеням, подхватив вязаную шапку и на ходу застегивая пуговицы фуфайки. Рюкзак старый, ружье, топор, закрыл калитку, как всегда, когда уходил – на палочку вместо замка. Серым утро уже.