Другие ноты

Оттого, что никто никогда не разделял мою любовь к музыке – к моей музыке, порой бывало очень тяжело. Меня окружали люди, которым не дано слышать. Глухонемые, дирижирующие жестами. Умеющие высокомерно ткнуть меня в мою инаковость. Даже тогда, когда я не выдавала себя ни единым вздохом.

И вдруг оказалось, что это не самое важное, что можно жить в тишине и желать ее, ступить на эту незнакомую стезю молчания и брести по ней, и наплевать, что в конце не брезжит свет.

Нужно что-нибудь предпринять, нечто такое, что заставит смахнуть с себя это наваждение и прозреть. Так щенки после купания в реке стряхивают воду, поднимая бурю брызг и одаряя ими соседей по пляжу. Поначалу я так и говорила себе: встряхнись, прозрей. Потом поняла, что зрячей быть больно. Что если открывать глаза, то только иногда. Ад гонИ. Отгони от меня ад, говорю я тебе во сне. Ты улыбаешься и протягиваешь мне цветы. Всегда какие-то неочевидные. Например, орхидею или пион, который больше твоей головы. Помнишь, мы играли с тобой в слова, это твоя игра, ты – ее автор, но теперь она – эквивалент моего невротического состояния, – поразительно, что я запомнила определение! Благодаря тебе я стала замечать нюансы и тонкости.

тон кости тел

летит сок нот

Ноты пускают сок из незаписанных мелодий внутри меня, скоро я лопну от них, тресну, как переспелый гранат. В голове неотступно звучит прелюдия Петра Марчевского, имитация музыкальной шкатулки с оркестром, я закрываю глаза и уши, потому что это похоже на сумасшествие, вот бы изловчиться и вылезти из своей шкуры. У музыки всегда есть превосходство надо мной, даже когда я вру, что она мне не нужна. У музыки всегда есть надежда. (Над еж да? Прочти наоборот.) Но в конце концов оказывается, что по-прежнему идет сентябрьский дождь, стуча, как нерешительная машинистка, по жести окон – то затихая, то снова убыстряясь. Потом к нему присоединяется возмущенный холодильник, требующий разморозки. Они с дождем слишком шумны и довольно глумливы, несочетаемы с тем, что я ношу в себе, изводят своими проверками на прочность. Холодильник можно отключить, но он потечет. От дождя защититься мне тоже особо нечем.

особо нечем

мечено босо

Меченная трауром и босая, я иду по пыльному ковру, игнорирую беспорядок кухни, добираюсь до полупустой бутылки. Неловко ударяюсь о стеклянный стол, устраиваю нестройное глиссандо чайного сервиза на тонкой металлической подставке. Смеюсь. Чувствую, как часть меня, еще способная анализировать поступки, негодует. Нега дует. Изучаю причудливо грациозные разводы пятен на столе. Снимаю иголку с пластинки в своей голове.

78

Я слышу ее, кровь, которая пульсирует во мне, она не только мой вечный укор, она мой палач, каждый месяц, ровно через двадцать восемь дней, она выходит из берегов, выплескивается алой акварелью, лишает меня надежды, лишает меня продолжения, лишает меня корней, лишайник оставляет во мне накипной, бесплодный, мерзкий.

Давай, расскажи, зачем я здесь. Только не пускайся в унылые подробности и безысходные детали, тщательно подбирай слова, как я – видишь, слышишь? – то есть ничего лишнего. Ничего, кроме меня.

Он не слышит. Если бог – мужчина, он, скорее всего, отвернулся, благопристойно потупив взор.

Почему Ты меня не слышишь? Я знаю, что не одна такая, но почему именно я? К черту все, к черту!

Хочется кричать, хочется умереть. Я уже навоображала укачивающую люльку-шезлонг, маленькие розовые пеленки, бутылочку с безопасной соской, а главное – растерянность Мечика. Радость Мечика. Счастье Мечика. Это же должно быть просто, если не в первый раз. Почему? Почему? Почему?

Я стою, сокрушаюсь, наблюдаю, как крошится моя жизнь, разбивается мое сердце, оглядываюсь в поисках утраченного времени, молочной каши, горшка с утенком, летящих качелей со смеющейся Идой.

За стенкой – перебранка очередных жильцов, мне никогда не везет с соседями, даже на отдыхе, я постоянно живу в сартровском аду, стенка из поддельного мрамора, по ней ползает мерзкая муха, душевой шланг подтекает, отверстия лейки забиты известковым налетом, вода упрямится и не желает стать нужной температуры. Так слишком горячо, так холодно. Здесь нет горячего водоснабжения, только бойлер. Мне слишком горячо, мне холодно.

Кровь капает на кафель, в поддон кабинки, уносится, лавируя, в водосток, оставляет смазанную улыбку добропорядочного клоуна, разжившегося скабрезной шуткой, бестактно тянет за невидимые нити внутри, шлепает густо, извергается равнодушно, дирижируя горьким отчаянием.

Кровь казнит мою плоть дважды, благодаря ей я узнаю, что ни на что не гожусь и что по-прежнему все еще жива.

17