Другие цвета (сборник)

В феврале 2005 года в интервью одной швейцарской газете я сказал, что «в Турции были убиты тридцать тысяч курдов и миллион армян», и посетовал на то, что в моей стране существует запрет на обсуждение этой темы. Я говорил о событиях, произошедших с армянами в Османской империи в 1915 году. Среди серьезных историков нет сомнений в том, что большинство армян, живших в Османской империи, подверглись депортации под предлогом их неблагонадежности во время Первой мировой войны, и многие из них в процессе депортации были убиты. Официальные представители Турецкой Республики утверждают. что число погибших сильно преувеличено и что произошедшее нельзя считать геноцидом, поскольку уничтожение армян не было систематическим и к тому же во время войны армяне сами убили много мусульман. Однако впервые за много лет, в сентябре прошлого года, три крупных стамбульских университета, несмотря на противодействие со стороны государства, совместными усилиями провели открытую научную конференцию, на которой обсуждались факты, отрицаемые официальной властью. Еще совсем недавно за подобные дискуссии можно было попасть в тюрьму или под суд.

Если государство настолько тщательно скрывает от турецкого народа то, что произошло с армянами Османской империи в 1915 году, значит, в Турции на эту тему действительно наложено табу. Лишним доказательством этому является фурор, который произвели мои слова: многие газеты развернули против меня яростную кампанию, а некоторые колумнисты даже написали, что для общей пользы меня надо заставить замолчать; группы национальных экстремистов организовали митинги и демонстрации, на которых публично жгли мои книги и фотографии. Как Ка, герой моего романа «Снег», вышедшего несколько лет назад, из-за своих политических взглядов я вынужден был на некоторое время покинуть родной город, его любимые мною улицы. Поскольку у меня не было желания раздувать эту историю и мне даже слышать не хотелось об этом деле, то я поначалу хранил молчание и, охваченный странным чувством стыда, пытался скрывать произошедшее. Но дело получило международную огласку, когда губернатор одной из провинций приказал сжечь все мои книги, а против меня в Стамбуле было открыто дело. Теперь я сознавал, что вспыхнувшая в обществе ненависть направлена не только лично на меня, и понял, что настало время заговорить о произошедшем и в Турции, и за ее пределами — отчасти потому, что я был убежден: честь нации может запятнать не открытое обсуждение «темных пятен» в ее истории, а, наоборот, их замалчивание. Невозможно было не замечать, что запрет в сегодняшней Турции обсуждать участь армян Османской империи перерос, по сути дела, в запрет свободы слова, и я понял, что две эти темы неразрывно связаны. Я был растроган международным интересом и вниманием к моей судьбе, но мне было неприятно сознавать, что я оказался между моей страной и остальным миром. Кроме того, очевидно было, что страна, которая никак не могла отказаться от приятной привычки бросать в тюрьму писателей, не может рассчитывать стать полноправным членом ЕС, но я чувствовал, что должен поведать европейским консерваторам, не желавшим видеть Турцию в Евросоюзе, почему вступление в эту организацию пойдет на пользу не только Турции, но и самой Европе.

Труднее всего было объяснить, почему страна, главной внешнеполитической задачей которой является вступление в Евросоюз, пытается, как выразился бы Джозеф Конрад, «на глазах у Запада» посадить в тюрьму автора, чьи книги хорошо известны в этой самой Европе. Мне трудно объяснить этот парадокс простым невежеством, завистью или нетерпимостью, но это не единственный парадокс в данном деле. Что думать, когда турки считают себя добрыми, неспособными на геноцид, склонными к сочувствию людьми, в отличие от европейцев, в то время как различные националистические группировки угрожают меня убить? Какой логикой руководствуется государство, которое жалуется на то, что его враги очерняют Турцию в глазах всего мира, и в то же время преследует и стремится посадить в тюрьму одного писателя за другим, укрепляя тем самым образ «турка-тирана» во всем мире? Если бы Флобер или Жерар де Нерваль, два почитаемых мной писателя, имевших вкус к ориенталистике, услышали бы о профессоре, которому государство поручило провести исследование состояния меньшинств в Турции и который был посажен в тюрьму, сдав отчет, не понравившийся властям; или о том, что с того момента, как я начал писать эту статью, до времени написания фразы, которую вы сейчас читаете, еще пятеро писателей и журналистов были обвинены по 301-й статье, то они с полным правом могли бы назвать эти инциденты странными причудами — bizarreries.