Другое имя. Септология I-II

но я ставлю пакет ему под ноги, он чуть слышно бормочет спасибо и потихоньку отъезжает, а я возвращаюсь к входной двери, Браге бежит за мной и первым вбегает в коридор, я закрываю входную дверь, проверяю, выключил ли плиту, гашу свет на кухне, иду в комнату и останавливаюсь посредине, думаю, что, перед тем как лечь, хочу немножко поглядеть на картину, которую писал, на ту, с двумя пересекающимися полосами, кстати, не мешало бы задернуть шторы, обычно я их задергиваю, но сейчас на улице такая темень, что я вполне могу посмотреть на картину, не задергивая по привычке шторы, может, и странная привычка, ну, то есть рассматривать картины в темноте, но я даже писать могу в темноте, ведь во тьме с картиной что-то происходит, краски как бы исчезают, но, с другой стороны, как бы становятся отчетливее, сияющую тьму, которую я всегда стремлюсь написать, в темноте можно увидеть, чем темнее, тем отчетливее проступает то, что незримо сияет-светится в картине, и сияет оно из множества разных красок, думаю я, но большей частью из темных, даже из черной, а еще я думаю, что в Художественном училище говорили, что никак нельзя писать черным, ведь это не цвет, говорили они, но как бы я мог писать картины, не используя черный? нет, не понимаю я, ведь именно во тьме живет Бог, Бог – это тьма, и эта тьма, Божия тьма, это ничто, оно светится, свет идет из Божией тьмы, незримый свет, думаю я, а еще думаю, что все это просто плод моего воображения, да, конечно, думаю я, и одновременно этот свет словно туман, ведь и туман может светиться, словом, если картина хорошая, то в ней словно бы содержится, либо исходит от нее, сияющая тьма или сияющий туман, да, так оно и есть, думаю я, и без этого света картина плохая, но, по сути, свет незрим, или видеть его способен один только я, а другие нет? или, может, кое-кто из других тоже видит? но большинство других не видят его, хотя все-таки видят, просто не знают об этом, я совершенно уверен, они видят, только не знают, что видят сияющую тьму, и воспринимают ее как нечто иное, да, так оно и есть, и хоть я не понимаю, но Бог являет себя именно ночью, во тьме, и, если вдуматься, ничего удивительного тут нет, но некоторые люди видят Бога главным образом в свете, в деревьях и цветах, в облаках, в дожде и ветре, а также в животных, птицах, насекомых, в муравьях, в мышах, в крысах, во всем сущем, во всем бытующем, во всем есть толика Бога, так они думают, Бог есть первопричина того, что вообще что-то существует, и это правда, ведь небеса столь прекрасны, что никакому художнику их не изобразить, вот облака в их бесконечном движении, всегда одинаковые и всегда разные, и солнце, и луна, и звезды, но есть ведь еще покойники, тлен, смрад, увядание, распад, и все зримое просто зримо, будь оно доброе или дурное, красивое или уродливое, однако ж самое драгоценное, то, что светится, сияет тьмой, – это незримое в зримом, и в самых красивых облаках на небе, и в умирающем, гниющем, ведь в умирающем незримо присутствует то, что не умирает, а в гниющем незримо присутствует то, что не гниет, мир одновременно хорош и плох, красив и уродлив, но во всем, даже в худшей скверне, есть и противоположное, есть божественность, любовь, Бог незримо присутствует и там, потому что Бога вроде нет, но Он есть, Бог есть во всем, непохожий на существующее, Он как бы существующее, как бы сущее, думаю я, и хотя добро и зло, красота и уродство соперничают друг с другом, добро существует всегда, а зло только пытается существовать, думаю я, и размышления мои туманны, я понимаю так мало, и мысли мои никуда не ведут, думаю я, смотрю на Браге, вижу в его глазах свет жизни и думаю, что понимаю так мало, а глаза собаки, глядящие на меня, словно бы понимают все, но и их впереди ждет тлен, гибель, вот и все человеческие глаза тоже истлеют, пропадут или сгорят в огне, раньше на костре, теперь в печи, за час, за два или сколько там времени требуется в печи, и весь зримый человек, сиречь плоть, исчезнет, а незримый человек останется, ибо он не был рожден, а потому не может умереть, думаю я, незримые глаза остаются, когда зримые исчезают, ибо то, что внутри глаз, внутри человека, не исчезает, ведь внутри человека Бог, Царствие Божие там, как сказано в Писании, да, так оно и есть, там, глубоко внутри человека, находится то, что уйдет и соединится с тем незримым, что присутствует во всем и связано со зримым, однако незримо, незримо в зримом, именно оно и делает зримое существующим, но только в человеке незримое в зримом сродни незримо зримому во всем прочем и есть нечто иное, нежели существующее, ибо оно едино для всего сущего, меж тем как само не существует, не существует в пространстве, не существует во времени, оно невещественно, оно ничто, да, ничто, думаю я, и лишь пока человек живет, оно существует в пространстве, существует во времени, а затем выходит из пространства, выходит из времени, чтобы соединиться с тем, что я зову Богом, и вот это, незримое, присутствующее в зримом, действующее в нем, поддерживающее его, манифестируется во времени и пространстве как сияющая тьма, думаю я, и именно это я всегда стремился написать в моих картинах, и стоит моим глазам привыкнуть к тьме и я кое-что различаю, тогда я вижу, есть ли в картине толика сияющей тьмы, и коли нет, то я всегда добавляю чуточку белого или черного, наношу один или несколько тонких штрихов белого или черного, в том или ином месте, лессирую, как говорится, лессирую порой только белым, порой только черным, но непременно тонкими, легкими штрихами, пока картина не начинает сиять-светиться тьмой, пишу белым или черным во тьме, и тьма начинает светиться, всякий раз, да-да, рано или поздно тьма начинает светиться, думаю я, но сейчас я так устал, что хочу только лечь, однако сперва надо взглянуть во тьме на картину с двумя пересекающимися в центре полосами, может, в ней есть сияющая тьма, а может, и нет, я должен увидеть, прежде чем лягу, думаю я, гашу свет, но разглядеть ничего не могу, просто стою, привыкаю к темноте, чтобы немного видеть, ведь я, конечно, должен немного видеть, когда пишу в темноте, и немного погодя глаза привыкают к тьме, так что я могу кое-что разглядеть, и я становлюсь в нескольких метрах от мольберта и смотрю на картину, подхожу ближе, отступаю чуть назад и вижу, что черная тьма в картине светится, почти вся картина сияет черной тьмой, пожалуй, я вряд ли когда видел, чтобы черная тьма так сияла из какой-либо другой картины, думаю я, замираю, смотрю на картину и думаю, что она завершена, ничего больше я с нею делать не стану и не продам, отнесу в мансарду к другим картинам, какие не хочу продавать, хочу оставить себе, порой, когда что-то мне мешает, когда я вроде как больше не могу писать, я иду туда и смотрю на лучшие свои картины, и, по-моему, никто другой не захочет на них смотреть и платить за них не захочет, как вот за эту картину с двумя пересекающимися полосами, и я стою, смотрю на картину, отхожу чуть вбок, смотрю с одной стороны, потом с другой, снизу и сверху, и как бы ни смотрел, вижу одно и то же, да, в этой картине есть сияющая тьма, и я думаю, что завтра, как проснусь, первым делом отнесу ее в мансарду, присоединю к штабелю других картин, какие не хочу продавать, ведь эта работа завершена, и никто ее не купит, а если кто и захочет ее приобрести, то за сумму, которая не окупит даже подрамник, холст и краски, во всяком случае, когда Бейер возьмет свою долю, ведь он забирает себе половину выручки за проданную картину, думаю я и чувствую, что ужасно устал, пойду лягу, думаю я, но прежде подпишу картину, и я включаю свет, достаю тюбик черной краски и кисточку и на верхней рейке подрамника пишу «Андреевский крест», а на лицевой стороне картины, вывожу в нижнем правом углу заглавное А, потом промываю кисть скипидаром, кладу на место, открываю дверь в спальню, и навстречу мне веет холодом, потому что я всегда сплю в холодных комнатах, но сейчас дверь открыта, и туда проникает немного тепла, но это даже кстати, думаю я, вхожу в спальню, включаю свет, выхожу, гашу свет в большой комнате, возвращаюсь в спальню, раздеваюсь, кладу одежду на стул, стою нагишом и мерзну, потом выключаю свет, ложусь на кровать, кутаюсь в одеяло и думаю, что слишком устал, чтобы чистить зубы, зову Браге, он тотчас прибегает, запрыгивает на кровать и ныряет под одеяло, и я тщательно укутываю одеялом нас обоих, Браге укладывается у меня под боком, под одеялом, а я кутаюсь в одеяло и чувствую огромную усталость, а потом чувствую, как рядом ложится Алес и мы крепко обнимаемся, согреваем друг друга, но мне нельзя думать об Алес, сейчас нельзя, и я говорю, что ужасно устал и хочу спать, желаю ей покойной ночи и говорю, что ждать уже недолго, скоро мы увидимся, говорю я и замечаю, как близко Алес, ведь хотя уже несколько лет минуло с тех пор, как она умерла, она лежит рядом со мной в постели, и я говорю, что не хочу, что нет у меня сил говорить с тобой, Алес, нынче вечером, говорю я, ведь тогда мне будет только еще больше тебя недоставать, намного больше, говорю я и обнимаю Алес, а она обнимает меня, и я говорю, что теперь ждать недолго, скоро мы опять будем вместе, она и я, вообще-то мы и теперь все время вместе, думаю я, но сейчас я хочу спать, день нынче выдался очень муторный, да и вчера тоже, говорю я, и Алес гладит меня по волосам, а я сжимаю пальцами крестик на своих коричневых четках, которые когда-то получил в подарок от Алес, кладу крестик себе на живот, лежу и чувствую, что ужасно, ужасно устал, и думаю, что перед сном надо, по крайней мере, прочесть Pater Noster, осеняю себя крестным знамением, крепко зажимаю крестик между большим и указательным пальцем, читаю про себя Pater Noster Qui est in caelis и уже вот-вот утону в дремотном тумане, читаю Sanctificatur nomen tuum Adveniat regnum tuum и думаю Да святится имя Твое, Да придет Царствие Твое, да, пусть придет Царствие Божие, пусть придет Царствие Твое, думаю я, делаю глубокий вдох и говорю про себя кирие, медленно выдыхаю и говорю про себя элейсон, делаю глубокий вдох и говорю про себя Христе, медленно выдыхаю и говорю элейсон, делаю глубокий вдох, медленно выдыхаю, и вижу Асле на обочине шоссе, с жестяным молочным бидоном в руке, он глядит, как приближается белый автомобиль Лысого, того, что живет в большом желтом доме, по дороге к Молочной Ферме, машина большая, широкая, занимает всю проезжую часть, поэтому Асле стоит подальше на склоне, с жестяным молочным бидоном в руке, ведь Мама послала его одного за покупками, ему надо зайти в Пекарню за хлебом, потом на Молочную Ферму за молоком и в Кооператив, где он купит все, что Мама записала на бумажке, а сколько это стоит, кассирша из Кооператива запишет в маленькую книжицу, и Асле думал сперва пойти в Кооператив, до которого дальше всего, потом на Молочную Ферму, потом в Пекарню и оттуда домой к Маме, с покупками, так Асле думал, а сейчас он видит, что белая машина останавливается, Лысый опускает стекло и спрашивает, не хочет ли Асле прокатиться с ним на машине, и Асле думает, почему бы нет, хотя Мама и Отец говорили, что ни он, ни Сестра ни под каким видом не должны садиться к Лысому в машину и ни в коем случае не должны заходить к нему в дом, если он пригласит, думает Асле, но он никогда толком не понимал, почему так опасно сидеть с Лысым в машине, а прокатиться было бы очень здорово, думает Асле, Лысый между тем смотрит на него и явно ждет ответа, а прокатиться было бы очень здорово, думает Асле, стоя на обочине, с молочным бидоном в руке, и спрашивает, куда они поедут, и Лысый говорит, что ему нужно съездить к одному человеку в Иннстранну и кое-что с ним обсудить, и Асле думает, что, пожалуй, можно все-таки немножко прокатиться с Лысым в машине, главное, чтобы родители не узнали, думает он, ведь он никуда не спешит, Маме покупки не к спеху, и он собирался сперва зайти в Кооператив, так что на обратном пути Лысый может высадить его возле Кооператива, думает Асле