Другое небо

V

Я очнулся. Шуршала в окне занавеска.
Как снег, как невеста.
Я подумал: Виденье, ни с места!
Подумал — исчезло.

И объял меня холод Нью-Йорка.

Он зимой, как выключенная конфорка.
Выпит кофий. Гуд бай, Good bye!
И пора собираться в рай.

VI

Ещё парочка верблюдиков в пачке.
Я клыками выдёргиваю фильтры.
Хорошо бы закурить на даче,
где идёт по телевизору Штирлиц.

А с веранды пахнет яблоками, грибами.

— Разве это грибы? одни сыроежки…
и малиновое варенье запиваешь губами
одной реснитчатой белоснежки.

VII

…и вообще, моя фамилия не такая,
а что-то на «Ч» или «Т», но я не помню…
я у вас тут живу… вам потакаю…
незаметно живу, скромно.

Говорю втихаря стихами,

их никто не слышит: я — не читаю,
а потом они стихают… стихают…
и обрываются на дороге умиранья.

VIII

Я держал свой череп одной рукой,
я глаза заслонял от света в сабвее.
То же делал в стекле человек другой,
человек прозрачнее и бледнее.

Я-то знаю, что я моложе его —

борода темна, и не так печален.
Я пишу стихи, а он — ничего,
то он явится, то — отчалил.

«Говорящее правду стекло» соврёт,

как часы, всегда забегают.
Я-то знаю, кто я, он лезет вперёд,
борода седая, а неприкаян.

Неприятен холодный его апломб.

Вон глядит, усмехаясь, бельма таращит.
Это его в земляной сугроб,
через сколько-то там оттащат.

У поэтов другая, вообще, судьба, —

я в скрижали чёркаю.
И рука моя подпирает лба
костяной небосвод, долетевший сюда, как Чкалов.

* * *

Твои глаза над буквами смеркаются.
На кухне кран поломанный сморкается.

Побелку стен изъела язва времени,

которое проходит вне меня.

Так всё меняется сполошно, сумрачно,

из Змей Горыныча и Рябы Курочки

такие крапчатые яйца выпали,

что знали б загодя — корзин надыбали.

На подоконнике цветочек аленький,

в ногах дрожит котяра маленький,

завладевает ночь глубокая

тобой и мной, голубоокая.

Так начинаются ночные странствия.

Прощай наш дом, глухая станция.

По семафорам звёзд над крышами

уходят трое в путь надышанный.

* * *