Другой

Преодолевая слабость в ногах, Вадим неуклюже подскочил к столу, доходившему ему по грудь, забрался на него, лёг рядом с «образцом». «Ну, теперь включайся, включайся, поле ты моё, полюшко, защитное ты моё!»

Монстр рванул к столу, исторгая пронзительные, нечеловеческие звуки ярости. Вадим закрыл глаза. «Сейчас сожрёт… Сожрёт!» Но в этот миг тело хорошенько тряхнуло от прошедшей сквозь него избыточной энергии, невидимая мощь налила ткани свинцом… и отпустила. «Есть! Заработало!» Он поднял веки. Из-за едва угадываемой размытой границы, отделявшей теперь лежащих на столе от мира, донёся глухой удар, вызвавший некую вибрацию под куполом. Последний звук, дошедший до Вадима снаружи, был истошный визг ужаса. И никакого «мира снаружи» для него не стало.

Но в том мире была вспышка. И когда сотрудника, теснившиеся перед дверью в лабораторию, протёрли глаза от секундной потери зрения — перед их взорами предстала пустота, в которой парил светящийся кокон. Никто не пострадал: пустота начиналась в метре от впереди стоящего наблюдателя, но вот дальнейших её пределов глазу определить было невозможно.

В коконе парили двое. И один из них передал другому: «Теперь, чтобы помочь избранным, я должен стать чистым духом. Убей меня».

Рассказ двадцать шестой. Страсти по Антону Григорьевичу

«Больно… Как же больно! За что, за какие грехи?» — «А разве ты не знаешь?»

Антон Григорьевич сам задавал себе вопросы, и сам же, будучи единым во всех своих ипостасях, отвечал на них.

«Ты самовлюбленный, ненадёжный, играющий чужими жизнями и сущностями человечек, ни во что не верящий и ни в ком не нуждающийся. Разве не так?» — «Но… мне нужна Наташа, мне нужна… дочь!» — «Зачем? Ты никого не любил, ты использовал их так же, как этого мальчика, Егора. Разве нет?» — «Нет, нет! Даже, если я использовал их, они нужны мне — все!» — «Конечно, сейчас они нужны тебе. Но нужен ли ты им теперь?» — «Что с ними? Как я могу им помочь?»

На этот вопрос у Антона Григорьевича не было ответа. Но ответ прозвучал за него, и ответ этот исходил изнутри него: «Они спят. И ждут тебя. Хочешь позабыть про боль? Просто закрой глаза и слушай колыбельную. Когда ты уснёшь, вы будете вместе. Навсегда. И ничто не разлучит вас…»

Боль и отчаяние раздирали его. Антон Григорьевич закрыл глаза и тут же ощутил вибрации. Они пронизывали тело, приносили успокоение. «Хорошо… Наверное, так надо. Да, да…» Зазвучала музыка: тягучая, монотонная. Как патока, она забивали все поры, укутывала обещанием скорого покоя. «Наверное, это и сеть музыка сфер…» — растекался сознанием Антон Григорьевич. — «Ещё немного — и я усну, усну… и всё забуду…»

Музыка перестала обволакивать, начала угрожать, давить… «Что? Что? Я, кажется, окаменеваю… Это конец. Меня обманули, как обманывал и я. Поделом… мне. Но… как же они?»

Вдруг Антон Григорьевич уловил слабый звон колокольчика. Вот он почти затих… но тут же прорвался сквозь холодный камень подступившего небытия, зазвучал громче, хрустальней, неизбывней… пока в его переливах не раздалось набатом: «Не смей предавать тех, кто тебя любит!»

Трещины растеклись по камню, он начал крошиться, осыпаться, колоть тысячью каменных иголок: «Проснись, проснись, проснись!»

Рассказ двадцать седьмой. Сон Наташи

Она спала. Сон был её привычным состоянием, с того момента, как, отдыхая на море, плавала с аквалангом и нашла эту непонятную штуковину. Маму не на шутку испугали её длительные забвения, ну, а отчиму было всё равно. В конце концов, мать устала бояться и поместила её в клинику. Она спала, с ней происходили разные чудесные вещи, и она считала, что сон — это и есть жизнь. Во сне же она узнала, что мама и отчим погибли. Потом… она оказалась в другом месте, где, проснувшись, увидела человека с властным, но хорошим лицом, с гривой непокорных волос. Во сне она летала, видела своё отражение в зеркале Вселенной и любовалась собой, впитывала ниспадающий на неё свет и ничего не боялась. Страх приходил, когда она открывала глаза, и тогда она искала это лицо, и находила, и видела его без всяких примеряемых масок, и страх отступал. И вот однажды она увидела его во сне, и устремилась к нему, неся свет, и услышала: «Ты должна жить, жить и не бояться жизни». И она открыла глаза и прошептала: «Я вернулась…»

Теперь она снова утонула в забвенье, в своём самом глубоком и странном сне, в котором не было света. Она помнила предшествующее этому чувство абсолютной свободы, а потом — некий переходный момент и боль, растворившуюся в черно-белых размытых образах. Она смутно понимала, что вернулась в своё подобие, которое обретёт полностью, если проснётся. Но что-то не давала ей этого сделать. Или она сама не хотела?