Другой день, другая ночь

Отсыпанная тропинка позволяет не ступать на болотистую землю, и с высоты Карен хорошо видны витки каналов и заливные луга. Почему одни каналы прямые, а другие изогнутые? Что заставляет их следовать определенному курсу? Над самым широким ручьем – старый кирпичный мост; похоже, раньше по нему проходила железная дорога. Природа прямых линий не проводит, значит, те дренажные рвы сделал человек…

Возможно, течение мыслей похоже на течение рек, размышляет она. Дождевая вода протачивает канал наугад, и чем глубже становится со временем канал, тем меньше вероятность того, что он поменяет направление. Может, потеряв Саймона, я просто привыкла тосковать? И теперь погрязла в тревожных мыслях, в любую минуту готова расплакаться.

Услышав от матери новость об отце, Карен будто вернулась в то утро, когда от сердечного приступа умер Саймон, и с тех пор пребывала во взвинченном состоянии. Они оба ее преследовали; она то слышала крик отца: «Ужин готов!», как когда-то в детстве. То будто видела, как Саймон пилит дерево в саду.

Два самых дорогих мужчины в ее жизни, и оба ушли. Порой Карен до того переполняет тоска, что становится страшно: ей никогда больше не почувствовать себя счастливой.

С тех пор, как умер папа, я стала чаще испытывать тревогу, понимает она. Тревогу о том, что мама одна в Горинге; о Молли и ее новой школе; о Люке – что больше нет мужчины, который был бы для него примером для подражания. Руминация…

Все так и есть на самом деле: чему радоваться, когда со мной больше нет Саймона? Жизнь без него страшнее, ведь некому разделить со мной ответственность за все, что в ней происходит. Нельзя изменить настроение, просто щелкнув пальцами.

Она рисует в воображении остальных пациентов: Лилли, Колина, Троя, Эбби и Майкла. Им, судя по всему, тоже трудно взбодриться. Способен ли кто-либо из нас действительно поменять образ мыслей? Разве не они делают нас теми, кто мы есть? Разве не мои мысли делают меня Карен?

* * *

Психотерапевт откашливается.

– Вы размышляли о нашем с вами разговоре? – спрашивает она.

Майкл надеялся пропустить индивидуальное занятие, но Джиллиан пришла за ним в палату.

Он теребит кожу вокруг ногтя.

Джиллиан поднимает бровь.

Он дергает заусенец.

Джиллиан скрещивает ноги, затем распрямляет их. Поправляет платок.

– Немного.

Она явно ждет от него продолжения. Но зачем? Все это болтовня, думает он. Нигде больше я не видел, чтобы люди так много болтали. Групповые сеансы еще ничего. Иногда даже он немного разговаривает на них, если об этом просит психотерапевт или если его спровоцирует чье-то высказывание, но обычно он помалкивает. А многие – да почти все – пациенты болтают друг с другом утром, днем и вечером, и даже, по всей видимости, по ночам. За завтраком, обедом и ужином, за просмотром телепрограмм, за настольными играми… Чешут языками, бла-бла-бла, без остановки. Такой-то делал то, а другой – это, моя мать плохо ко мне относилась, у меня загулял парень, мой сын негодяй, босс хочет меня уволить, лекарства не действуют, обещаю, я не разболеюсь, а можно мне почитать после вас журнал, вам нужно что-нибудь съесть, я привык выпивать по бутылке водки в день… Как дятлы окаянные, стучат и стучат по дереву. Поэтому при любой возможности Майкл уходит к себе в палату, лежит на кровати и смотрит телевизор. Почти как дома.

Джиллиан вновь поднимает бровь.

– Я привык весь день проводить в одиночестве, – добавляет он, надеясь, что этого достаточно.

– Да?

– В магазине. – Он сильнее рвет заусенец.

– А.

– У меня был цветочный магазин.

– Был?

– Он закрыт, – говорит Майкл и чувствует, что и сам захлопывается, как раковина моллюска.

Как бы Джиллиан ни старалась его разговорить – не получится. У него отняли практически все, единственное, что осталось, – это право на молчание.

* * *

По другую руку от Таш женщина расстегивает сапоги на высоких каблуках.

– Здравствуйте, – улыбается Карен и только потом замечает, что это Элейн – та самая, что в понедельник выпила бутылку вина.

– Привет, – отзывается Элейн.

Кожа у нее отдает желтизной, как и белки глаз.

Не узнала меня, думает Карен. Неудивительно, если учесть, в каком состоянии она тогда была.

Сегодня на занятии много народу, и когда после долгого пыхтенья, вздохов, суеты и возни все, наконец, устроились, в дверь тихонько стучат. Джонни на цыпочках подходит к двери, и Карен поворачивает голову, чтобы посмотреть, кто там.

– Извините, ребята, мне пришлось бежать в туалет. Найдется еще одно место?

Американский акцент: это Трой. Он оглядывает битком набитую комнату.

– Сегодня мне совершенно точно не помешает занятие.

– Вы как раз вовремя, – шепчет Джонни. – Может, кто-нибудь с этого края чуть-чуть подвинется?

– Конечно, – говорит Эбби, чей коврик лежит ближе всех к двери.

Еще немного повозившись, они освобождают немного места, при этом те, кто на ковриках, почти касаются друг друга плечами, как железнодорожные шпалы.

– Ой. Вам лучше лежать чуть подальше, – предупреждает Таш Элейн.

– Почему? От меня воняет?

– Нет, нет, дело не в вас. У меня синдром Туретта. Так что если не хотите получить затрещину, лучше держаться подальше.