Другой фотограф

Образ в его стихах как будто сам рождается из движения фразы. Но эта естественность не отменяет ремесленной (в высоком смысле слова), даже несколько «старомодной» хватки. Дмитрий Григорьев строит стихи не как резчик по дереву, даже не как столяр – как плотник, сколачивающий из крупных досок простую и прочную конструкцию, которая, ко всеобщему удивлению, способна летать. И, собственно, поэтическое чудо в данном случае заключается в том, что переход в другой мир (мир, главное свойство которого – чудесная непредсказуемость) происходит там, где вроде и не должен происходить.

Этот мир сюрреалистичен, но это не сюрреалистичность, рожденная болезненным сном или удивленным взглядом чужестранца. Нет, это мир сказки, иногда грустной или даже жестокой, но соразмерной человеку и потому – в каком-то смысле – комфортной:

Собаки лают наперебой,
за деревьями небо с разорванной губой,
Илья-пророк рассыпает горох
и электричество вырубает по всей деревне.

Он едет мимо нашего дома

на телеге, полной застывших слёз,
он засеял уже всю дорогу
и нам целый мешок привёз.

Слово «комфорт» надо понимать правильно. Григорьев никогда не говорит ничего утешительного, но речь у него всегда идет о любви, радости, страхе, смерти, а не об одиночестве, тоске, пустоте, обесчеловечивании. И при том никаких излияний: чувство сразу же становится метафорой, картинкой, историей. А разве не в этом величайшее достоинство человека – в способности сделать свое чувство картинкой и историей? И еще: серьезное высказывание у Григорьева никогда не исключает улыбки, а улыбка – серьезности.

Что же до формальных особенностей его стихов, то как раз здесь и видна полная свобода от догматизма и предзаданности. Григорьев пи-шет иногда строфическим и рифмованным, иногда свободным стихом; но очень часто стихотворение, начавшееся как типичный верлибр определенного типа («ленинградского», восходящего к Геннадию Алексееву и Сергею Кулле, основанного на синтаксических параллелизмах, часто содержащего ироническую наррацию), на ходу меняет «породу», прорастая рифмами. И это не производит впечатления небрежности или эклектики. Скорее, перед нами подобие джазовой импровизации.