Другой Хайям

В приложении к данному изданию мне представляется полезным рассмотреть некоторые философские концепции, бытовавшие в эпоху Хайяма, и порассуждать о его поэзии в свете суфийских идей, которые явно проглядывают сквозь живую ткань стихов. Эта тема заслуживает внимания хотя бы потому, что суфийская духовная культура, к которой принадлежал Хайям, оказала огромное влияние на современное мышление, в том числе и научное, заложив основы критического и беспристрастного изучения действительности, а также либеральных ценностей светского общества. Актуальность Хайяма состоит еще и в том, что его стихи формируют совершенно новый контекст для поиска высшей реальности, не ограниченный ни религиозными, ни атеистическими шорами. У читателя, однако, остается возможность пренебречь этими интерпретациями и просто наслаждаться поэзией, тонким юмором и пафосом свободного самовыражения великого мыслителя.

Свобода и воображение

₃₃

Пришел бы я сюда, когда б другим был жребий мой?
Когда б я мог свободно выбирать, где быть
 и кем мне стать под этим небом?
Была б судьба моя иной,
 возможно, более счастливой,
когда б я не пришел, не стал
 и даже вовсе не был?

На основании стихов, подобных этому, некоторые западные исследователи сформировали суждение, что Хайям был фаталистом, по крайней мере, не признавал за человеком существенного участия в собственной судьбе.

Другой катрен мог бы охарактеризовать Хайяма с совершенно противоположной стороны:

₄₇

Когда, однажды, сбросив тленные покровы,
  моя любимая душа,
ты станешь сутью обнаженной
 и воспаришь, свободою дыша,
  в бескрайние божественные сферы,
лицо твое покроется румянцем от стыда
 за то, что ты страдала и томилась
в темнице мрачной плоти,
 пока тюрьма сама не развалилась.

В отличие от предыдущего четверостишия, тут Хайям провозглашает свободу выбора, он предлагает идею, что уже здесь и сейчас человек имеет возможность перестать «томиться в темнице мрачной плоти», не дожидаясь посмертного освобождения. Быть может, он имеет в виду свободу, которая является результатом устранения ментальной обусловленности и депрессивных психологических зависимостей с помощью суфийских методов трансформации сознания. С другой стороны, некоторые могут увидеть в подобных стихах косвенный призыв наслаждаться жизнью здесь и сейчас, коль скоро жизнь скоротечна и тленна, и, соответственно, не без оснований, считают, что Хайям был гедонистом.

Возможен и третий вариант, такой же упрощенный как теория гедонизма, а именно: Хайям в этом катрене воспевает аскетический подвиг освобождения от плотских уз через уход из мира. Но такую откровенную пропаганду монашеского самоотречения, скорее свойственную ранним буддийским и христианским анахоретам, трудно ожидать от поэта и ученого, который, насколько известно, никогда не был аскетом и притом жил в обществе, где идеалы монашества вряд ли смогли бы кого-то вдохновить. Известное высказывание Пророка Мухаммада гласит: «Нет монашества в Исламе».

В любом случае, два процитированных стихотворения выявляют некоторое противоречие в системе взглядов Хайяма, который, будучи математиком и, стало быть, мастером логики, должен был бы избежать подобных противоречий (если, конечно, это именно противоречия, а не что-то совсем иное).

В поисках этого иного, наверное, будет правильным рассмотреть предполагаемое несоответствие во взглядах Хайяма в контексте философской риторики того далекого времени. Хайям жил в эпоху формирования основных философских школ ислама, когда экзистенциальный вопрос о свободе или несвободе человека (в европейском контексте этот вопрос находится под рубрикой «свободы воли») занимал умы практически всех теологов, мыслителей и ученых. Вопрос этот получил развитие в религиозных идиомах Корана и был сведен к следующей полемике: одни философы настаивали, что человек подчинен судьбе или предопределению, спущенному свыше Аллахом, звездами или причинно-следственной цепочкой многосложных событий известного и неизвестного характера, другие им возражали, признавая за человеком некоторую свободу на том основании, что предопределение или судьба сводит на нет ценность любой человеческой инициативы и превращает нравственный выбор в чистую фикцию. Так вот, самое удивительное – это то, что в стихах Хайяма можно найти доводы в пользу и того, и другого тезиса. Возникает вопрос: во что верил сам Хайям, и верил ли он вообще во что-либо? Был ли он «жертвой противоречий собственного разума», как о нем думали восточные схоласты и Фицджеральд[29]?