Другой класс

– Черт с ним, с tempus! – воскликнул Дивайн. – Мне всего шестьдесят! Я в самом расцвете сил! – Он хорошенько глотнул бренди. – Между прочим, с Эриком Скунсом они тоже побеседовали. Они считают, что количество преподавателей у нас на кафедре необходимо сократить. Сократить! И это – когда Маркович половину времени отсутствует, а эта особа, Малоун, на каждом углу устраивает истерики… – Он сделал еще несколько добрых глотков бренди. – Он должен уйти.

– Кто? Маркович?

– Нет, Стрейтли. Директор.

И я посмотрел на этого человека совершенно иными глазами: со вновь пробудившимся уважением. Я и понятия не имел, что старый Дивайн – такой революционер в душе. Впервые за тридцать четыре года я оказался полностью с ним согласен.

– Эта мысль и мне в голову приходила, – сказал я. – Только он ведь практически неуязвим.

Дивайн помрачнел.

– Я знаю. Мало того, он безупречен. Так считает даже моя жена. – В кои-то веки Дивайн милостиво позволил себе выглядеть сконфуженным. – Харрингтон однажды пригласил нас выпить, и с тех пор она говорит о нем исключительно с восхищением.

– Понятно. – Я изо всех сил постарался сдержать улыбку. Миссис Дивайн – дама твердых и искренних убеждений; она давно мечтает заставить Дивайна пораньше выйти на пенсию, чтобы можно было вместе отправиться в кругосветное путешествие, пока они еще не слишком стары и будут вполне способны этим плаванием наслаждаться. Насколько я знаю Дивайна, кругосветное путешествие для него примерно определяется словами: «Lènfer, cèst les autres»[140] Последняя строка из пьесы Ж.-П. Сартра «Нет выхода».]. А нависшую над ним необходимость рано или поздно выйти на пенсию он воспринимает примерно с тем же «восторгом», с каким капитан «Титаника» воспринимал айсберг, поняв, чем грозит кораблю столкновение с ним.

– В любом случае, Рой, я на вашей стороне, тут и говорить нечего, – сказал Дивайн, одним глотком допив оставшийся бренди. – Что я могу для вас сделать?

Вынужден признаться: я просто не знал, что ему ответить. Одна лишь мысль о том, что Дивайн – Дивайн! – может оказаться на моей стороне… Дивайн, не кто-нибудь, а именно Дивайн…

– Слишком поздно что-либо предпринимать, – наконец сказал я. – Во-первых, я уже пытался. А во-вторых, мои «Броди Бойз»… – И я рассказал ему об Аллен-Джонсе и о том ультиматуме, который предъявила мне Ла Бакфаст.

Нос Дивайна приобрел легендарный ярко-розовый оттенок.

– Значит, вы сдаетесь? – спросил он.

– Я не вижу альтернативы. Если я им не подчинюсь, они исключат Аллен-Джонса из школы. А возможно, и еще кое-кого.

Доктор Дивайн презрительно фыркнул.

– Значит, конец вашим антиобщественным латинским стишкам? Сперва, значит, призываете к восстанию, но как только дело доходит до реальной схватки, умываете руки? Что ж, типичная реакция классициста!

Он встал и, слегка пошатываясь, двинулся к двери. Затем, сняв с вешалки свое пальто, сказал:

– Спасибо за бренди. Но я лично предпочитаю мужество, не связанное с бутылкой.

И с этими словами он удалился. Можно сказать, почти выбежал из дома. В иное время я бы, наверное, счел эту ситуацию комичной. Однако Дивайн, принимающий мою сторону в борьбе с высшим руководством, – это даже интересно. Офисные Костюмы, сметенные армией Твидовых Пиджаков. O tempora! O mores![141]

Вряд ли сегодня мне удастся уснуть. К тому же меня давно манит содержимое коробки, присланной Гарри. Я уже потратил часа два, разбирая старые фотографии, бережно сохраненные вырезки из газет и старые номера нашего «Школьного Журнала» – в одном из них я нашел рецензию на спектакль «Антигона» и фотографию улыбающейся прямо в камеру исполнительницы главной роли юной длинноногой Бакфаст, обутой в сандалии и завернутой в какую-то простыню…

По-моему, я подсознательно ждал, когда у меня наступит некое прозрение. Так сказать, denouement[142] в пятом акте, благодаря которой будут мгновенно распутаны все тайны, злодея выставят на всеобщее обозрение, обнажив его гнусные замыслы, а права героя будут подтверждены – и для этого будет достаточно одного лишь искусного поворота сюжета. Но ничего особенного я пока в коробке не обнаружил, кроме разрозненных фрагментов прошлого, воспоминаний о делах давно минувших дней, заключенных в нечетких фотографиях, газетных вырезках, записных книжках и тому подобных отходах человеческой жизни. Ох, Гарри! Зря я, видно, надеялся, что ты прислал мне все это с какой-то определенной целью. Зря предполагал, что отыщу в этой коробке ключ, способный открыть мне некую истину. Чем дольше я перебирал эти свидетельства полузабытого прошлого – пуговицу, кольцо, записную книжку, тетрадь с пометками на полях, причем даже не из нашей, а из какой-то другой школы, – тем более отчетливо я понимал, что ты оставил все это мне не потому, что каждая из этих вещей чем-то особенно для тебя важна, а просто потому, что тебе больше некому было их оставить.