Другой класс

Я понимал, что вряд ли сегодня ночью мне удастся уснуть. У меня и без прощального письма Гарри забот хватало: и доски почета, и наши старые секретеры в комнате отдыха, и необходимость черкнуть папаше Гундерсона письмецо – я был намерен в довольно резкой форме объяснить ему, что если родители оказываются не способны обуздать своего сына-хулигана, терроризирующего тех, кто младше и слабее, то мы, представители старой гвардии, просто вынуждены вмешаться и действовать согласно мудрому, проверенному временем правилу in loco parentis. Ибо то, что происходит в стенах нашей школы, там и должно оставаться. Разве не за это родители наших учеников нам платят?

И, естественно, мне по-прежнему не давали покоя мысли о новом директоре. Его ядовитое проникновение во все аспекты школьной жизни стало слишком меня раздражать, чтобы я мог заставить себя просто отмести эти мысли в сторону с помощью какой-нибудь грубоватой шутки типа: «Да пошел он в podex!», и сунуть в рот лакричный леденец или закурить сигарету «Голуаз». Мало того, я с удивлением обнаружил, что впервые почти с симпатией вспоминаю нашего прошлогоднего «крота», хотя этот предатель, вторгшийся во внутреннее пространство школы, сумел обрушить нашу цитадель всего лишь с помощью хитрости и горсти камней. Интересно, думал я, неторопливо смакуя бренди, а где этот «крот» сейчас? Зарылся в землю? Угодил в тюрьму? Умер? Или издалека наблюдает за окончательным крахом «Сент-Освальдз»?

Если и новый директор потерпит неудачу, то наша школа придет в упадок окончательно.

Во всяком случае, примерно так думает наш капеллан. Но ведь и Цезаря убили, дабы спасти Рим от его чудовищных амбиций. И мне впервые пришло в голову, что я, пожалуй, могу теперь понять, каким образом верный сын «Сент-Освальдз» оказался способен на предательство. А что, если и в нашем Сенате найдется свой Брут для такого Цезаря, как Джонни Харрингтон?

Глава двенадцатая Осенний триместр, 1981

Дорогой Мышонок!

Уже неделя прошла с тех пор, как Пудель признался мне насчет своего Особого Состояния. Выглядит он все хуже и хуже, даже народ замечать начал. Пудель – он такой, по нему вечно все сразу видно, а это нашим сплетникам только на руку. И потом, у него уже была какая-то история. А такие истории всегда повторяются.

Нет, на мою историю это совсем не похоже. У него что-то там было еще в начальной школе, и в это оказался замешан какой-то местный мальчишка из предместий. Ничего особенного, все чисто внешне, ну, там, симпатия и все такое. В общем, поговорили и разошлись. Но мамаша Пуделя тогда чуть не спятила. И даже не потому, что ее Пудель мог заниматься какими-то грязными делишками за стоянкой для велосипедов, а из-за того, другого, мальчишки; а точнее, из-за того, что он был «не из нашего круга». Она была уверена, что раз он не принадлежит к священной категории «один из нас», то никогда и не сумеет сохранить свою маленькую тайну. А теперь еще эта история со всеми этими журналами, рисунка ми и тайным убежищем Пуделя в старом глиняном карьере, где, как известно, собираются всякие извращенцы, пьяницы и прочий сброд. Туда же, кстати сказать, часто ходят и ученики технической школы с Эбби-роуд, а школа эта на вид просто ужасна: на всех окнах решетки, а мобильные классные комнаты со стенами из дешевой смеси бетона и гальки стоят вокруг мрачного центрального здания, как телята возле бетонной коровы.

Из-за той истории родители и отправили Пуделя в местную школу второй ступени, вместо того чтобы сразу отдать его в «Сент-Освальдз». Они думали, что целительное присутствие девочек поможет ему избавиться от того недуга (или Состояния, или как там еще это можно назвать?). И они, разумеется, молились – ну, вообще-то каждый молится, каждый о чем-нибудь Бога просит, – чтобы, когда шумиха по поводу той истории наконец уляжется (или сам Пудель научится держать себя в руках), он мог бы все начать сначала, поступив в седьмой класс и вновь превратившись в аккуратного, чистенького, невинного ребенка.