Другой класс

Да и вся атмосфера в школе стала иной, смутно неприятной, словно в воздухе незримо реяло нечто зловещее. Правда, в прошлом году было еще хуже – тогда некий «крот» сумел пробраться в «святая святых» нашей отнюдь не священной обители и учинил там сущий бедлам в полном соответствии с теми целями, какие преследуют обитатели вечной тьмы, – но тем не менее некая невнятная угроза отчетливо ощущалась уже и сейчас.

Видимо, Гундерсон почти сразу бросился жаловаться – для начала своим родителям, а уж те явились с претензиями к его классному наставнику. В результате доктор Бёрк пригласил меня к себе; его письменное приглашение было доставлено мне в класс № 59 под конец школьных занятий одним из представителей младшей группы школьного хора. Пришлось идти, хотя мне очень не хотелось выяснять отношения с капелланом: меня мучили гадкие предчувствия.

Бёрка я застал за любимым занятием: он опрыскивал свои драгоценные орхидеи. У него в кабинете их просто невероятное количество, но я, признаться, совершенно не понимаю, чем они так его привлекают. По-моему, в них есть даже нечто нездоровое – особенно в самих мясистых цветках, покрытых странноватыми пятнами, похожими на россыпь веснушек на лысой голове самого капеллана (Бёрк был лысым уже тогда, когда я впервые появился в «Сент-Освальдз» в качестве преподавателя). Симпатичные вьющиеся растения – это в основном традесканции – на стенах моего класса, на мой взгляд, куда больше подходят облику «Сент-Освальдз». Традесканции, как и мои ученики, почти не требуют внимания и сложной системы подкормки, легко переносят чрезмерный полив и, пожалуй, даже предпочитают, чтобы к ним относились слегка пренебрежительно и не мучили их излишне нежными заботами.

Когда я вошел, Бёрк обернулся и отрывисто произнес три слова:

– Ага. Стрейтли. Гундерсон.

Наш капеллан – человек крайне немногословный. Это качество Бёрка в целом весьма ценят мальчики из его хора – а раньше, во времена его молодости, оно вызывало не меньшее уважение у регбистов из одной с ним команды, – но в данном случае мне это, пожалуй, показалось проявлением определенной невоспитанности.

– А что такое с Гундерсоном? – спросил я.

– Родители директору пожаловались, – буркнул он. – Говорят, вы унизили их сына в присутствии чуть ли не всех старшеклассников. И у мальчика, естественно, душевная травма. Он даже к детскому психологу ходит. Директор считает, что мы обязаны придерживаться особой линия поведения, когда имеем дело с такими уязвимыми детьми.

– Уязвимыми? – возмутился я. – В таком случае вынужден вам сообщить, что этот Гундерсон – просто хулиган и задира! Он постоянно бил и оскорблял одного из моих учеников.

На лице капеллана появилось страдальческое выражение.

– Кто, Гундерсон? Не может быть! Поверьте, он и мухи не обидит.

Я неторопливо изложил Бёрку все, что думаю о Гундерсоне, о его «душевной травме», о его «детском» психологе и о его родителях. А затем объяснил и ситуацию с Аллен-Джонсом.

Выслушав меня, Бёрк с растерянным видом спросил:

– Неужели этот мальчик сам рассказал вам такое? Так прямо и сказал, что он гомосексуалист?

Я подтвердил, что именно так все и было.

Капеллан удивленно поднял брови.

– Странное дело – да о таких вещах и приятелям не рассказывают! Ничего удивительного, что Гундерсон… утратил душевное равновесие. А впрочем, Рой, я ведь вас вызвал вовсе не для разбора этой истории. Дело в том, что я получил некое послание. – Он протянул мне листок бумаги. – Мне показалось, что вам следует это прочесть. Тем более данная часть письма адресована именно вам.

Я сразу все понял. Только не спрашивайте, каким образом. Наверное, потому, что он назвал меня Рой. Но я все-таки постарался соблюсти все необходимые правила поведения – выразил вслух и удивление, и определенную озабоченность, – хотя меня уже охватило жуткое ощущение, что я плыву по холодному, лишенному света туннелю навстречу неизбывному ужасу. Хуже всего было то, что я давно ожидал чего-то подобного, – я в течение двадцати лет знал, что так и будет, и угроза этого нависала надо мной, точно дамоклов меч. Но до чего «удачное» совпадение – ведь ожидаемое мною страшное известие пришло именно сейчас, когда Джонни Харрингтон вновь вышел на сцену, принеся с собой целый мешок черных воспоминаний.

Я взял письмо. Один-единственный листок дешевой голубой почтовой бумаги того типа, какую продают в тюрьмах или в местах долгосрочного содержания умственно неполноценных. Ни даты, ни адреса. Лишь тесно написанные тупым серым карандашом строчки; и знакомый почерк, тот самый безошибочно узнаваемый почерк Гарри, – с наклоном, почти женский, и каждая буква украшена завитушками с той академической пышностью, которая, безусловно, достойна более благородного инструмента, чем простой карандаш:

Дорогой Рой!