Другой Петербург

Радует образцовая постановка туалетного дела: два стильных домика со стороны Адмиралтейского проспекта и Конногвардейского бульвара. Приятно посидеть у круглой чаши большого фонтана, рассыпать крошки забредающим сюда ленивым прожорливым чайкам (заменившим голубей, почему-то исчезнувших из Петербурга).

Прогулка по Александровскому саду не только приятна, но поучительна. Городской Думой в конце прошлого века предполагалось установить здесь множество бюстов великих людей. Денег, как всегда, не нашлось, и поставили лишь четыре. Но — как в точку! — у фонтана Гоголь, Лермонтов и Глинка, занимающие в нашей книге достойное место, а чуть в сторонке, как и подобает лицу с непроявленной репутацией, склонив набок голову, Жуковский.

Всего замечательнее, что есть в саду памятник Николаю Михайловичу Пржевальскому. Монументов ученым у нас по пальцам перечесть, и надо же как устроилось: именно Пржевальский, вовсе не случайно набиравший в свои экспедиции в Уссурийский край и Центральную Азию молодых и понятливых ассистентов. Хорош памятник и тем, что у постамента его — бронзовый верблюд (1892, ск. А. А. Бильдерлинг, И. Н. Шретер) примета, по которой удобно назначать здесь свидания. В те годы, когда образ товарища Сталина каждый знал наизусть, в этом усатом бюсте усматривали разительное сходство; существует даже фантастическая версия, не причастен ли открыватель «лошади Пржевальского» к зачатию вдохновителя и организатора всех наших побед. Вряд ли. Катерина Сванидзе, мать Coco Джугашвили, явно уступала, в глазах нашего героя, бойким черноглазым подросткам.

Ну, и просто учебник античной мифологии. На концах бульварной аллеи — мраморные Флора и Геракл, привезенные из Таврического дворца в 1820-е годы. Любуясь мощью геркулесовой натуры, как не вспомнить о нежном Гиласе, похищенном от влюбленного в него богатыря похотливыми нимфами…

А Диоскуры у Манежа! Любопытно, что поставленные здесь в 1817 году, через двадцать лет они были убраны, так как нагота их казалась неприличной в таком месте: между Синодом и Исаакиевским собором. К счастью, мраморные статуи не расколотили, а отправили в ссылку, на ворота казарм Конного полка. Реклама, своего рода. Да и скульптурам, помещенным на высокие пилоны ворот, было безопаснее. В особенности вожделенным деталям, частенько подвергаемым насилию с тех пор, как Диоскуров (где-то уж после войны) вернули на прежнее место.

Греки звали Диоскуров («курос» — мальчик, юноша; то есть, два парня, близнецы) Кастором и Полидевком. Мать их — спартанская царица Леда, жена Тиндарея, потомство которой весьма замечательно. Сестры наших близнецов — Елена Прекрасная и Клитемнестра, убитая сыном Орестом, мстившим за отца. С конями их изображают, потому что Кастор увлекался конными ристалищами. Полидевк более был склонен к кулачному бою. Юношей убили их двоюродные братья, Идас с Линкеем. Но дело в том, что Полидевк был рожден от Зевса и, стало быть, бессмертен, а Кастор на бессмертие права не имел, считаясь тиндареевым законным сыном. Полидевк не захотел бессмертия на Олимпе без любимого брата, и боги рассудили, что половина его вечной жизни будет отдана Кастору. Так попеременно, в виде вечерней и утренней звезды, появляются они на небе в созвездии Близнецов. Миф прекрасен, и отчего ж его не пересказать стройному курсанту, встреченному под тенистыми липами.

Уходящий от Александровского сада к Благовещенской площади Конногвардейский бульвар уже поминался нами как одно из важных мест прогулок петербургских «теток» в конце прошлого века. Делил он свою популярность с Зоологическим садом.

Как-то так получилось, что и бульвар, и «Зоология», и «Катькин садик» (где никак нельзя не побывать) стали любимы знатоками, не в последнюю очередь, благодаря усилиям замечательной петербургской дамы Софии Гебгардт.

София Тер-Реген, немочка, прибывшая, как многие ее соотечественники, искать счастья откуда-нибудь из Вюртемберга, начала свою деятельность, открыв на площади перед Александринским театром фургончик с продажей вафель. Это было в новинку. Вафли, источавшие приятный ванильный аромат, тут же выпекались хозяйкой на железной печурке и подавались публике. Петербуржцам понравились и кушанье, и хозяйка. Она была «высокого роста, брюнетка по глазам и волосам, но со свежестью кожи блондинки, с выразительными чертами лица, хоть бы прямо на сцену на роли королев и герцогинь». Одевалась изящно, вся в кружевах, с открытыми плечами и руками алебастровой белизны. Подавали в фургончике к вафлям шампанское, и разгоревшись, какой-то посетитель вздумал приставать к прекрасной вафельщице, за что получил хладнокровную оплеуху. Это осень 1845 года; время такое, что публичных скандалов не терпели, и фургончик Софи попросили убрать.