Другой путь. Часть первая

— Итак, завтра с утра. И без глупостей! Арви бурчит о каком-то там нежелании, но это вздор! Не может быть и речи о нежелании! У меня нет времени искать другого садовника. А для тебя не имеет значения перемена хозяина. Не так ли? Для тебя важен самый труд, ибо он благороден сам по себе. Эту черту я в тебе ценю и уважаю. Бескорыстная любовь к труду в его чистом виде вне физиономии работодателя. Труд ради труда. В этом есть нечто возвышенное, делающее тебе честь. Но, воздавая должное твоим духовным наклонностям, смею заметить, господин Турханен, что в настоящем случае твой труд будет несколько лишен своих чисто платонических свойств, ибо косвенно он послужит одному великому, весьма земному делу. Создавая сносные условия для пребывания здесь известного нам с тобой господина, ты будешь способствовать успеху его миссии в твоей стране. А его миссия имеет своей целью — как бы это выразиться — придать нужную прочность некоему мечу. Да, именно так: прочность мечу. Гордись ты, никчемный[23], мнящий себя свободным делать выбор! Уже ты выбран! И не только ты. Всему твоему народу уготована роль меча, разбивающего панцирь. Так распределились наши силы на земном шаре. Каждому свое. Кому-то дано быть рукой, держащей меч, кому-то — мечом, кому-то — панцирем. Печальна, разумеется, судьба меча, приходящего в соприкосновение с панцирем, имеющим к тому же несомненную прочность. В лучшем случае он оставит на панцире несколько зазубрин, прежде чем разлетится вдребезги сам. Но с него больше и не спросится. Отброшенный в сторону за непригодностью, он будет заменен другим мечом, который тоже, в свою очередь, будет разбит и отброшен, дав свою долю зазубрин. И, вероятно, немало будет подобным образом поломано таких мечей, прежде чем будет рассечен вражеский панцирь и обнажится живое мясо. Вот тогда и будет вынут наконец самый главный, разящий насмерть меч, присваивающий себе славу победителя. Таков скорбный удел твоего народа, Турханен. И не тщись изображать собой некую особую единицу.

Он еще некоторое время говорил в том же роде. А я молчал, с трудом вникая в русский язык и ожидая, чтобы он встал и ушел. О том, чтобы ударить его ножом, я больше уже не думал. Время для таких мыслей прошло. Никаких мыслей не было в моей голове, когда он сидел так, заняв собой половину моей комнаты и направив на меня в сумерках вечера свои две черные пропасти, способные меня поглотить без остатка. Я только ждал, чтобы он ушел. Не место было за этим столом ему, опоганившему мою жизнь и теперь несущему какую-то новую беду моей стране. А он вдруг прервал себя и сказал мне:

— Ну-с, так как же мы порешили? Пора ответить, я полагаю. Невежливо хозяину молчать перед гостем. Не заставляй меня ждать! Да или нет? Ну!

Он ударил своей тяжелой ладонью по краю стола и умолк, подавшись в мою сторону всем корпусом. На этот раз продолжать молчание было уже неудобно. Но сказать ему то, что я сказал Арви, у меня тоже не хватило духу. Поэтому я выдавил из себя такое:

— А насчет тех мечей? Как с ними потом? В починку?

О, я умел, когда надо, повернуть разговор в безопасную для себя сторону. Голова у меня недаром занимала свое место на плечах. Даже он поддался на мою хитрость и, забыв о своем требовании ко мне, сказал: