Другой путь. Часть первая

Детишки в это время тоже подошли к столу, и я еще раз полюбовался девушкой. Нет, она вовсе не выглядела тяжелой, в чем упрекал ее брат. Ничего лишнего не было в ее стройном теле, хотя нижняя часть ее и казалась тяжелее верхней. Только несла она себя несколько лениво, словно нарочно прибавляя себе этим тяжеловатости. Но даже в этой тяжеловатости была в то же время красивая легкость, чего она сама, конечно, видеть в себе не могла. Случись ей попасть на конкурс красоты, она обязательно получила бы звание «мисс России», ибо таила в себе все задатки дородности настоящей русской женщины.

И, глядя на нее, я подумал, что вот у меня теперь тоже очень скоро могла появиться такая же красивая дочь. Почему бы и нет? Женщина для меня уже нашлась. И это была тоже по-русски красивая женщина. К ней собирался я ехать в этот вечер, чтобы окончательно все уладить. Ее намеревался я увезти в свою Суоми. И если не получилась когда-то, в давние времена, любовь между финном Илмари Мурто и русской женщиной Верой Павловной, то получится зато теперь между другим финном и другой русской женщиной. Тут уж промаха не предвиделось.

Так я раздумывал, сидя за столом у Ермила Антропова.

Хозяйка спокойно ела суп. А дети, сидевшие напротив меня и Ермила, не только ели, но и спорили о чем-то. Брат сказал сестре наставительно:

— А разве это не такой же показатель культуры? По-моему, когда нет интереса к спорту — это и есть бескультурье. Чем ниже культурный уровень человека, тем меньше он имеет понятия о спорте.

Сестра сказала:

— Спасибо за сравнение. А я и не знала, что учиться в десятом классе — это значит впадать в бескультурье.

Брат ответил сердито, не усиливая, однако, своего молодого баса:

— Не мели ерунду! Я говорю, что совмещать надо уметь! Подумаешь, задача какая невыполнимая! А не развивать совсем свои природные физические данные — это просто преступление.

Сестра ответила:

— Ну и развивай свои природные данные! Я вижу, ты за все хватаешься, кроме книги: ты и бегун, и боксер, и штангист, и прыгун. Зато выше техникума не прыгнул. И будешь, как тот Милон древнеримский, с недоразвитым умом. Но не забывай, чем он кончил.

Брат сказал:

— А у тебя, смотри, не получилось бы обратное.

Сестра возразила:

— А что уж я, замухрышка; что ли, какая-нибудь, болезненная и хилая? Кажется, у меня все на месте. Я могу не хуже других бегать, плавать, в походах участвовать.

Хозяйка встала из-за стола, чтобы подать нам второе блюдо. А дети, доедая суп, все еще продолжали вести свой разговор.

Брат сказал сестре:

— Не воображай, пожалуйста, что ты без недостатков и что у тебя нечего выправлять спортом.

Сестра так и вскинулась вся при этих словах и даже ложку оставила в покое, допытываясь у него:

— А какие у меня недостатки? Ну скажи, какие? Ты сам сплошной недостаток, если хочешь знать!

Брат улыбнулся и сказал, наклонившись к ее уху:

— Твой главный недостаток в том, что у тебя трудно найти недостаток.

Сестра тоже улыбнулась примирительно и показала ему кончик языка, влажный и красный от горячего супа, да еще скорчила гримасу. Но нельзя сказать, чтобы гримаса выглядела неприятной на ее лице. Совсем наоборот. На таком красивом лице и гримаса, оказывается, могла быть красивой. Скорчив брату гримасу, она бросилась помогать матери распределять между нами котлеты с рисовой кашей и подливкой.

— Да, у меня тоже могла быть в скором времени такая же славная балованная дочь, в которой точно так же затаилась бы вся красота России со всеми своими не высказанными еще перед миром загадками. Почему бы нет? Все шло у меня к тому.

После обеда она спросила у матери:

— Мама, можно, я к Веруньке съезжу?

Мать ответила:

— Спроси у папы.

Дочь спросила:

— Папа, можно?

— Сейчас подумаю.

И папа приложил указательный палец ко лбу. Это, как видно, означало разрешение, потому что дочь поцеловала его обрадованно в объемистую щеку и убежала.

В коридоре она едва не натолкнулась на Ивана Ивановича. Тот прошагал мимо кухни к выходу из квартиры в своем новом бледно-фиолетовом костюме, прямой и высокий, твердо ступая по линолеуму каучуковыми подошвами. У выходных дверей он остановился и окликнул девушку, которая пронеслась от кухни к двери комнаты по коридору бегом. И тут он еще раз показал свою полную несхожесть с тем страшным Иваном. Столько самой ласковой нежности прозвенело в его словах, что даже трудно было предположить в мужском басовитом голосе, такую неожиданную примесь. Он окликнул ее:

— Светланушка! Куда, моя ласточка, летишь?

И она пропела ему на бегу в ответ:

— В Пари-и-иж!

Он спросил тем же тоном:

— А не угори-ишь?

И уже откуда-то из глубины комнаты долетел ее ответ:

— Ну нет! Шали-ишь!

Тут Ермил Афанасьевич высунул голову из кухни в коридор и сказал:

— Вы уж со за фамильярность-то не судите строго, Иван Иванович. Это она явно рифмы ради согрешила.

Тот отозвался:

— Да разве на нее можно сердиться? А относительно Парижа, между прочим, очень верная мысль. Почему бы ей там и впрямь не блеснуть оперением? Разве не представила бы она в своем лице все достоинство нашей красавицы России?