Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

— Закурите, пожалуйста!

Я достал свою коробку «Казбека». Коробка, правда, была слегка помята от длительного пребывания в кармане, и рисунок всадника на ней явно поистерся. Но все же изнутри ничего не высыпалось, и некоторые папиросы были как новые.

Он повернул ко мне голову, приподнявшись на локте, но взглянул не на меня, а только на коробку, которую я ему протягивал, слегка приоткрыв. Взглянув на коробку, он как бы удивился чему-то и ближе придвинул к ней лицо. Я понял, чему он удивился. Он узнал черный отпечаток своего пальца на крышке коробки. Я раскрыл перед ним коробку, и он с тем же удивлением взглянул на помятые папиросы. Потом он медленно повел взглядом вдоль моей руки вверх, но, не дойдя до моего лица, снова резко отвернулся и лег на спину, обратив на этот раз глаза больше к вершинам ближайших деревьев, чем к небу.

И опять лицо его стало спокойным, даже слишком спокойным. Просто непонятно было, с чего бы его лицу делаться вдруг таким спокойным. И на нем, кроме того, отразилось полное безразличие к моему присутствию. Меня как бы не было возле него. Была темно-зеленая листва деревьев с голубыми просветами в ней. И только она заняла все его внимание. А меня не было. Я сказал с некоторой обидой в голосе, которую он не мог не уловить:

— Ну, я пойду, пожалуй.

Но он промолчал и даже не шевельнулся, продолжая всматриваться в листву деревьев, как будто заприметил там что-то особенное. Похоже было, что он совсем забыл о моем присутствии. Мне стало еще обиднее. И чтобы как-то задеть его и расшевелить, я сказал:

— Что ж, пойду. Надо будет к леснику заехать на обратном пути. У него дочь хорошая. Попробую жениться.

Лучше бы я не произносил этих слов. Он вскочил на ноги, будто ужаленный змеей. Вот где ему послужили мускулы, которыми он был так туго перевит. Он вскочил в один короткий миг, даже не отталкиваясь руками и ногами. Он только шевельнул своими мускулами — и вот уже стоял передо мной. А руки его схватили меня за грудь и встряхнули так, что треснул пиджак и коробка «Казбека» вылетела из моих пальцев. Краем глаза я видел, как мелькнули в воздухе белые папиросы, разлетаясь во все стороны, причем выше всех взлетели те, что были с пустыми гильзами. Он встряхнул меня, сверкая белками глаз, и крикнул прямо мне в лицо:

— Я тебе женюсь, черт сивый! Попробуй еще раз заикнуться о ней — глотку перерву!

И тут он поднял меня и бросил. Просто так взял и бросил, как бросил когда-то тяжелое колесо. И я упал спиной на землю. А он сказал с яростью сквозь зубы:

— Благодари своего бога, что тебя живьем пустили пройтись по нашей земле. Но я еще выверну твои потроха и проверю, заслужил ли ты такую честь!

И к этому он добавил еще несколько замысловатых сплетений из незнакомых мне слов. Но к тому времени я тоже был на ногах. Не знаю, как я поднялся — медленно или быстро. Я ничего не помнил. Обида и ярость меня подбросили. Перкеле-саатана! До каких пор я буду терпеть? У меня отняли мою женщину, и меня же кидают об землю, как негодную тряпку. Разорвать их всех за это мало! И руки мои сами собой потянулись к горлу Лехи. Но он отступил, выставив свои руки. Все равно — руки так руки! Плевать мне было на то, что они были перевиты крупными мускулами. Я знал один прием, от которого ломалась в суставе рука человека. Ничего другого я не знал, потому что не собирался никогда в жизни драться, но один прием, ломающий руку, показал мне когда-то, балуясь в далеком Туммалахти, молодой Юсси Мурто. И вот я весь напрягся, чтобы прыгнуть вперед и применить эту хватку. А Леха снова отступил. Но и он слегка пригнулся, держа перед собой чуть согнутые напруженные руки, тоже готовые хватать и рвать.

И еще один шаг вперед сделал я, уже видя мысленно, как он у меня летит на землю с хрустом в суставе. А он еще отступил, попав на этот раз босой пяткой в ручей. Дальше он, кажется, не собирался отступать. И тут я увидел его глаза, зеленовато-серые, широко раскрытые. В них уже не было того слепого бешенства, от которого все пространство глазных разрезов заполнялось белками, а зрачки уходили куда-то вниз. В них было скорее удивление, была настороженность и в то же время решимость устоять. И все его голое загорелое тело напряглось не для того, чтобы прыгнуть вперед и напасть, а чтобы устоять. Против чего устоять? Против кого устоять? Боже мой! Никого не было перед ним, кроме меня. Так на кого же я походил в этот миг, если ему понадобилась решимость устоять? Опомнись, Аксель Турханен! Где ты и что ты?

Я остановился и выпрямился, медленно опустив руки. Он тоже медленно выпрямился, расслабив свои мускулы. По его виду можно было понять, как менялся мой вид. Выражение суровой решимости понемногу сошло с его темного лица, и осталось только легкое изумление в глазах. Он стоял ниже меня, попав одной ногой в ручей, и потому наши лица оказались на одном уровне. Так мы стояли и смотрели друг на друга, тяжело дыша. Потом стали дышать ровнее и вглядываться друг в друга спокойнее.