Дружба великая и трогательная. Странички из жизни Карла Маркса и Фридриха Энгельса

Здесь, кажется, собраны они отовсюду, куда только ходят корабли. Вот на итальянском. Слова его звучат нежно и певуче. Недаром почти все итальянцы поют. А вот испанский – он взял мадридскую газету. Даже когда произносишь слова про себя, они шумят, точно ветер в деревьях. И как совсем не похож на него французский – журчащий, капризный. Или голландский – такой уютный, будто дым от трубки…

Сегодня займемся португальским. Фридрих сел поудобнее, вынул записную книжку, небольшой словарь и надолго углубился в работу.

Каждый вечер он приходит в «Унион» и, не обращая внимания на шум, часами методически учит по газетам языки разных народов… Прошел всего год, а он уже довольно свободно читает и говорит почти на десяти языках.

Бывая в порту, он внимательно прислушивается к разноязыкому говору, вступает в беседы, стараясь уловить интонации чужого языка.

Ага, оказывается, португальский – очень любопытный язык: «пао», «ао» – он еще таких служебных слов нигде не встречал.

Португалия! Страна гор и крепостей. Вот он сбегает по сходням корабля в Лиссабоне:

«Синьору нужна гостиница?» – «Нет, мне нужна хорошая лошадь!» – «О, а я-то подумал, что синьор – иностранный путешественник». Он говорит на местном наречии свободно и совершенно не привлекает к себе внимания…

– Я вижу, ты уже не работаешь и с тобой можно говорить, – зазвучал рядом родной, немецкий. Высокий юноша с удивительно добродушным лицом подсел к столу, указав на соседний стул своему спутнику-подростку.

– Здравствуй, Торстрик! – улыбнулся Фридрих. Адольф Торстрик, веселый, умница, – пожалуй, единственный, с кем можно подружиться здесь, в Бремене.

Адольф, показывая на своего спутника, пояснил:

– Понимаешь, этот парень – мой младший брат – в диком восторге от твоих «Бедуинов» и обязательно хочет познакомиться с автором.

Фридрих привстал и, отвесив церемонно-шутливый поклон, обменялся рукопожатием с покрасневшим подростком.

– Познакомился? Ну, беги домой. А ты, Фридрих, кажется, приглашал меня сегодня в Певческую академию на концерт. Пора идти!

Энгельс хлопнул его по плечу:

– Ты прав, гражданин Торстрик! Нужно спешить!

•

Музыка великого Бетховена заворожила сразу. Предчувствие чего-то прекрасного и неожиданного заполнило все существо.

В памяти всплыло лицо брата Торстрика. «Бедуины»… Сейчас первые опубликованные стихи казались такими несовершенными. А тогда… Газетный лист и на нем строки:

…Пустыни гордые сыны
Вас забавлять пришли сюда.
И гордость их, и воля – сны…

Напечатаны… А как он огорчился, увидев, что редактор изменил концовку. Читал свои строки как чужие и отмечал: вот здесь надо было сказать иначе, а этого и вовсе не следовало писать…

Музыка стала гневной, похожей на штормовое море. Фридрих вглядывался в лицо дирижера – вдохновенное, с орлиным, гордым профилем. Потом набежали волны, и он увидел белого человека в окружении татуированных индейцев. Белый показывает им руки… На них следы оков. Но индейцы неумолимы, белые – их преследователи, им нет пощады…

Пусть нашу ненависть узнают…

Домой по пустынным улицам он возвращался, бормоча строки будущего стихотворения. Героем будет немецкий студент. Он боролся за объединение Германии, за свободу для немцев…

Германских юношей объединение…
Князьям… и королям внушало страх…

Его бросили в тюрьму. Заковали в кандалы… Но он бежал… Нет, его выслали… В Америку… На полуостров Флориду. Но индейцы увидели в нем лишь одного из своих врагов – белого захватчика…

И братьев грех… я должен искупить…

Долго ворочался Фридрих, стараясь уснуть, и не мог. Бессонницу наполняли строки. Он видел своего героя в крепости, в кандалах. Над дверью каземата навис хищный орел. Злобная змеиная головка увенчана золотой короной. Фридрих зажмуривается, стараясь отогнать видение прусского герба. Но орел не исчез. Теперь он держит в когтях табличку с огромными буквами: «Запрещено».

Фридрих сел на кровати. «Запрещено!» Разве только цензоры мешают свободно мыслить? А спесивые бюргеры? В Бармене и в Эльберфельде, куда ни шагни, везде тот же частокол: не сметь думать о мирском! Не сметь думать о нищете народа! Что?! Подвергать сомнению священное писание?! Безбожник! Щенок!

Как душно! Фридрих распахнул окно и подставил лицо ночному ветру.

Кто посмел?

– Господа… это… это возмутительный поклеп! – восклицал несколько месяцев спустя в Бармене господин в зеленом сюртуке и шапочке. Стоя посреди книжной лавки, он читал свежий номер «Германского телеграфа». Его непрерывно толкали все новые и новые покупатели, пробиравшиеся к прилавку:

– Дайте «Германский телеграф».

– Мне «Телеграф», пожалуйста.

– Где эта статья?

– Как, как называется? «Письма из Вупперталя»?

После первых же прочитанных строк – негодование:

– Да как он смел так о нас! Осрамил на всю Германию!

Кто этот Фридрих Освальд, осмелившийся обнажить нутро вуппертальского «общества», жестокую хватку эксплуататоров?