Друзья

— Она сказала: «Твой папа посадил в тюрьму дедушку Форбата, и он там умер. Твой папа — очень плохой человек». А я сказал, что это неправда, что Фери Форбат врет, потому что мой папа — очень хороший человек, лучше всех… Я хотел даже поколотить Форбата, а потом побоялся, потому что Форбат сильнее меня.

— Почему же ты не рассказал мне обо всем этом раньше? — спросил Миклош.

— Стыдно было, — признался мальчик, потупившись. — Из-за того, что струсил и не стал драться с Фери Форбатом.

Миклош погладил сына по голове.

— Нечего тут стыдиться. И не нужно драться, сынок. Это самое последнее дело. Кулаками никому ничего не докажешь.

Когда мальчик поднял глаза на отца, в них стояли слезы.

— Папа, а это правда, что ты посадил в тюрьму дедушку Форбата и он там умер?

Тереза тоже взглянула на Миклоша:

— А кто такие Форбаты? Я никогда о них не слышала.

Зала поднялся, подошел к окну.

— Ты еще слишком мал, Миклошка. Сейчас ты все равно ничего не поймешь. Станешь постарше — я тебе все расскажу.

Миклош решил не откладывая поговорить с Ференцем Форбатом. Утром он сразу же отправился в красильный цех. В хорошо освещенном помещении тянулись ряды красильных барок, стоявших здесь еще сорок лет назад. Миклош подумал, что пора бы этот цех основательно реконструировать… Хотя здесь теперь прекрасная вентиляция и нет больше таких вредных испарений, как в прежние времена, но с этим допотопным оборудованием далеко не уедешь. На всех современных фабриках уже стоят автоматы-джиггеры. Просто удивительно, как люди умудряются работать на этих музейных экспонатах, да еще и план выполнять, при том, что нормы здесь довольно высокие.

Форбат сидел в застекленной конторке, углубившись в бумаги. Зала знал, что Форбат закончил техникум, знает толк в своей профессии и работает почти без брака. От составленной им рецептуры зависело качество окраски, и в исключительно редких случаях в цех возвращали партию пряжи, которую приходилось перекрашивать в черный цвет. Миклош вошел в конторку, закрыл за собой дверь. Форбат поднял голову, в его голубых глазах мелькнуло удивление.

— Я хотел бы с тобой поговорить, Ференц, — невозмутимо произнес Зала. — Можешь ты мне уделить немного времени?

— Садись. — Форбат откинулся на стуле, закурил, предложил и Миклошу сигарету, но тот отказался. Форбат выпустил струйку дыма, улыбнулся. — Я тебя слушаю.

— Ферко, если я не ошибаюсь, тебе сейчас тридцать восемь.

— Правильно. А тебе сорок три.

— Да. Короче говоря, мы почти ровесники. Нашим сыновьям по семь лет. В детстве мы с тобой не дружили. И не только потому, что по детским понятиям у нас была слишком большая разница в возрасте. Главным образом из-за того, что каждый из нас существовал в собственном мире. Разные семьи, различная атмосфера. Это естественно. В конце концов, родителей не выбирают.

Брови Форбата поползли вверх:

— К чему ты клонишь?

Миклош поднял руку:

— Подожди, сейчас поймешь. Мы связаны со своими родителями кровными узами. Они учили нас разговаривать, думать. И ничего удивительного, что я верил своему отцу, уважал его и считал правильным все, что он говорит и делает. И я тебя вовсе не осуждаю за то, что и ты почитал своего отца и был убежден, что он поступает так, как и следует поступать. Мы оба лишились своих отцов.

Форбат нахмурился. Пальцы, державшие сигарету, задрожали.

— Это всего лишь теория, — заговорил он срывающимся от волнения голосом. — Звучит красиво, но с реальностью имеет мало общего, хотя в твоих словах есть доля истины. Кто может заглянуть в душу ребенка, который боится родного отца? Если этого не испытал, не поймешь. Когда душа дрожит от страха… — На него нахлынули воспоминания, и он рассказал историю своей детской любви к Резике Вайс. Рассказал о трагедии семьи Вайсов, ничего не приукрашивая и не пытаясь оправдать отца, которого считал главным виновником случившегося.

— Я только одного не понимаю, — промолвил Миклош. — Почему ты на суде сказал, что отнес Вайсам лекарство по приказу отца? Ведь все знали, что ты сделал это тайком. И что отец жестоко избил тебя за это.

— Да, я наврал в суде, — ответил Форбат. — Я уже знал, что Резике и ее мать погибли в концлагере, но при всей своей ненависти к отцу не мог свидетельствовать против него. Все равно Резике уже не было в живых, а остальное для меня не имело значения. Я соврал ради матери. Ну и, наверно, боялся взять такой грех на душу. Ведь скажи я правду, отца повесили бы. Хотя тогда я вряд ли об этом думал, эти мысли позже пришли. Так я и ходил с клеймом жандармского сынка на лбу. Ходил и думал о дядюшке Вайсе, о Резике, о скрипке, о рояле и о том, что сказал его преподобие Яко: сыновья, мол, должны расплачиваться за грехи отцов. Я и расплачивался, Миклош. Если бы ты знал, сколько пришлось пережить! А что делать? Все мы за что-то расплачиваемся. — Он вздохнул. — Ты первый, кому я все это рассказываю.

Миклош пришел в замешательство. «Надо же, — думал он, — сколько мы всего носим на сердце, как таимся друг от друга и ложно судим о ближних».

— А скажи, Ферко, ты рассказывал сыну о своем отце и обо мне?