Друзья

— На здоровье, — ответила Вали. — И впредь не смешивай божий дар с яичницей. Каплар плох не потому, что его братья живут на Западе. При этом можно было бы оставаться честным, порядочным человеком. Но он гнет антидемократическую линию, зажимает критику, окружает себя приспособленцами и плюет на всех, кто с ним не согласен.

— Правильно, — кивнул Миклош. — Непонятно, как таким людям доверяют посты. Что сказал бы Ленин, если б дожил до этого?

Вали махнула рукой:

— Ленин… Оставим Ленина в покое, Миклош. Если бы Ленин дожил… Но он не дожил, и мы понятия не имеем, что он сказал бы. Мы знаем только то, что говорим сами. А говорим мы, будто у нас в тресте царит дух демократии. Все говорим и говорим и сами себя убеждаем, что у нас демократия. А на самом деле это такая общественная игра, где у каждого своя роль, и все идет как надо, если каждый играет по правилам. Один Каплар не признает правил. Он на особом положении. На него не распространяются правила игры в социалистическую демократию.

Миклошу припомнился тот день, когда Каплара назначили генеральным директором. Тогда ему верилось, что они прекрасно сработаются. Что ж, на ошибках учатся… Пирошка принесла кофе.

— А какие у тебя отношения с Имре Давидом? — поинтересовалась Вали.

Миклош задумался. Раньше бы он сразу ответил на этот вопрос, но сейчас… В последние годы они встречались все реже и реже.

— Почему ты спрашиваешь?

— Потому что у него на фабрике уже несколько месяцев нет главного инженера и пустует служебная квартира. Я знаю, что ты родом из Бодайка. Почему бы тебе не вернуться туда?

Воспоминания стаей черного воронья обрушились на Миклоша. В мозгу у него застучали острые клювы, уши заложило от оглушительного карканья, сердце сжала мучительная боль. Да, он родился в Бодайке…

— Бодайк, — сказал он, отвернувшись от Вали к окну. — Не хочется мне туда возвращаться.

— Почему?

Миклош долго молчал. Достал из пачки сигарету, закурил.

— Ненавижу я родной поселок, — тихо произнес он. — Слишком много я там пережил. — И он рассказал, как жандармы у него на глазах избили отца, прежде чем увести навсегда, как его самого пытали в жандармских застенках, как затравили собаками отца Балинта Чухаи и как уже после войны довели до самоубийства Амалию Чонгради. Рассказал о Форбате и Бауэре.

— Форбат подох в тюрьме, — продолжал Миклош. — А Бауэр вырвался на волю в пятьдесят шестом и с вооруженной бандой нагрянул в поселок. Всех коммунистов арестовали. Когда мать выгнали из Бодайка, дом сожгли. Когда летом пятьдесят восьмого мы с Имре вернулись из Советского Союза, я разыскал в больнице имени Яноша доктора Сили. От него и узнал, что стало с матерью. Второго ноября пятьдесят шестого года ее нашли в бессознательном состоянии недалеко от станции железной дороги. Привезли в больницу имени Яноша. У нее оказалось истощение нервной системы и двустороннее воспаление легких. Когда она пришла в себя, рассказала, как ночью ворвался Бауэр со своими бандитами, как ее выбросили на улицу. Дом подожгли, а ей велели убираться из Бодайка на все четыре стороны. И она, до смерти перепуганная, пешком отправилась в Будапешт. Почему именно сюда, где у нее не было никаких знакомых? Она этого не могла объяснить. Днем она пряталась в придорожных обочинах, потому что уже всех боялась, а по ночам шла дальше. — Миклош погасил в пепельнице окурок, взглянул на Вали. — Вот что сделал с нами родной Бодайк, — подытожил он. — Так что же мне там искать? С тех пор прошло всего лишь тринадцать лет. Еще не зарубцевались раны.

— Понимаю, — вздохнула Вали. — Это действительно тяжело. Но у тебя болен ребенок. Другого выхода нет. Хочешь, я поговорю с Маклари? Старик любит тебя.

— Ну, поговори.

6

Вечером за ужином он сказал Терезе:

— Мы переезжаем в Бодайк.

— В Бодайк? Зачем?

— У Имре несколько месяцев нет главного инженера. Там мы и квартиру получим. Я по дороге зашел к доктору Нитраи. Он одобряет это решение.

— Я тоже, — отозвалась Тереза. — Когда мы едем?

— Пока не знаю.

Спать они легли вскоре после ужина. Миклошка тяжело дышал, покашливал. Миклош никак не мог уснуть: его мучили воспоминания. Не спала и Тереза, долго ворочалась с боку на бок, вздыхала, потом потянулась за сигаретами. Миклош быстро прикурил сигарету и передал ей.

— Спасибо, — шепнула Тереза, а затем задала глупейший вопрос: — Ты не спишь?

— Сплю, — пробурчал Миклош. — Сплю и вижу сон, как будто ты тянешься за сигаретами, а я, как внимательнейший муж, прикуриваю сигарету и даю ее тебе, а ты пускаешь мне в физиономию дым и спрашиваешь, сплю ли я.

— Ну что ты за дрянь! — сказала Тереза. — Вечно подначиваешь.

Миклош глядел через слуховое окно на звездное небо. «Боже мой, и чего мы вечно грыземся? Ведь живем-то вместе всего только десять лет. Может, из-за такой неустроенности? Интересно, что мои родители никогда не ссорились. Правда, мать была кроткой, как овечка. Никогда отцу не перечила, считала правильным все, что он сделает. Тереза-то далеко не овечка. У нее свои представления о жизни, свои амбиции. Но самое главное, что мы любим друг друга».

— Я не подначиваю, — отозвался он.