Дублет из коллекции Бонвивана

Когда парень поднялся по трапу и скрылся в провале дверей и когда поднялась на борт проводница и двери тяжело закрылись, Пуглов вытащил из кармана пачку сигарет и закурил.

Он прошел в дальний конец зала и в буфете взял фужер джина. Выпил как минералку - не поморщился. И через пару мгновений почувствовал какую-то заразительную сопричастность к тому, что, по его мнению, произошло на стадионе с этим, только что севшим в самолет человеком. Даже легко стало на душе. Словно какая-то тайна открылась и теперь он воочию убеждается, что ничего особенного в ней нет.

Он затянулся сигаретой, ожег легкие дымком и рассеянно стал смотреть на серебристую сигару самолета, который, сделав маневр, потихоньку выруливал на ВПП.

Когда из глаз скрылось заднее хвостовое оперение, на душе у Альфонса совсем захорошело. Однако он решил дождаться той минуты, когда самолет поднимется в воздух. Пуглов успел еще раз сходить в буфет, выпить сто граммов коньяка и выкурить еще одну сигарету, и только тогда он услышал характерное нарастание рева самолетных движков.

Он видел, как мимо аэровокзала делал разбежку Ту-154, и, как оставляя за собой легкий дымок, он поднялся в небо.

Уже сидя в машине, Пуглов сказал:

- У этого Серого стальные нервы...Давай, Игорь, трогай и припаркуйся на стоянке. Мне не терпится пересчитать бабки...и забрать кинутый в траву пистоль...

Глава девятая

Рощинский не то чтобы не умел читать или игнорировал чтение, он просто не получал удовольствия от написанных на бумаге букв. Правда, за исключением цифр, отчетов, дебитов и кредитов, которые сопровождали всю его жизнь. Главной библией его жизни был бухгалтерский баланс и все, что имело к нему отношение.

...Однажды, по своему обыкновению, он отправился на вокзал, чтобы подышать свежим воздухом и заодно перекинуться несколькими фразами с Авдеевой. Но киоск был закрыт и он, присев в скверике на лавку, вдыхал вечерние запахи, глядя на реку, над который плыли белые кучистые облака и в которой плескалась рыба и отражалось предзакатное светило. Возможно, какие-то воспоминания настроили его на элегический, даже просветленный лад...

И вот какое совпадение: на лавке лежала кем-то забытая книга, которую Рощинский от нечего делать взял в руки и начал листать. Это были рассказы Льва Толстого и какая-то фраза из них, как паук муху, затянула его воображение в словесные тенета. Он сидел, читал пока не наступили сумерки глаза заслезились и он не без сожаления захлопнул книгу. "Вот и я, как этот сивый мерин, - думал о прочитанном Рощинский. - Кому я такой нужен, хотя порой пытаюсь ржать и кого-то учить жить...А копыта-то сбиты, зубы сточены, маслы, как у дохлой скотины..."

О том, что Холстомера разрежут на куски и скормят волчатам, он узнает позже, дома, когда дочитает до конца рассказ про судьбу лошади. И почему-то при слове "волчата" он подумает своих новых знакомых - Пуглове с Ройтсом. Это у них повадки серых, быстрые ноги и крепкие челюсти...

Уже был поздний вечер, а он все сидел за своим круглым столом, не зажигая света. Он смотрел и смотрел в окно, за которым плескались едва уловимые лучики вечерней зари.

Посидел, погоревал, вспомнил о тех, кого нет и без кого его жизнь превратилась в бесцельный бег по замкнутому кругу. Но вдруг тоска развеялась, куда-то самотеком отошла и Владимир Ефимович уже как солдат, получивший приказ, встал и отправился на кухню. Поставил на плиту чайник, достал последние сухари, конфетки и начал наслаждаться тем, что Бог послал. Потом он сотворил какую-то еду и отнес ее Форду. Перед тем как закрыть на запоры все двери, он вышел на крыльцо, постоял несколько минут, поглазел на небо, где уже гуляли первые звездочки и присоединившийся к ним молодой месяц.

Проверил калитку, закрыл ставни, сходил в туалет и - жизнь кончилась. Уже лежа в постели, он снова вернулся к переживаниям Холстомера и снова захолодило душу. Подумал было сходить в кладовку и раскопать клад, чтобы лишний раз убедиться в его сохранности, но что-то его сдержало.

Когда первые отрывки сна начали его придавливать к подушке, зазвонил телефон. Аппарат стоял на полу и когда Рощинский взял трубку, ничего кроме беспрерывных гудков в ней не услышал. Он перевернулся лицом к стене и, лежа с открытыми глазами, внимал своим тихим думам. А они по-прежнему были невеселыми: годы, как птицы, пронеслось у него из забытой, молодой поры песни, и с этим не поспоришь. Ну, год, ну два-три...да хоть десять, но не больше, душа и тело слишком изношены...А кому все останется, кто заберет Форда или его крючьями за пах подцепят собачники и отвезут на переработку живого утиля? Три дня он будет биться в железом обитом отстойнике. А когда собачники поймут, что никто за ним не придет, никто не поставит им бутылку на радостях находки, его опять же крюком зацепят за что попало и под его огрызания и лютый тоскливый вой потащат в фургон, тоже обитый железам. А там...А похороны, кто придет проводить в последний путь меня? Да кроме Ани и некому...Соседям некогда, пьют и дерутся, Пуглов с этим охальником Игорем...Э, нет, нет на них надежды...