Дублинеска

А если бы несколько часов назад он открыл дверь? Что бы произошло? Юноша-то предполагал, что его встретит любовница. Наверняка он бы здорово испугался, увидев Рибу. Нет никаких сомнений, если бы он открыл дверь, это могло бы стать началом хорошенькой истории. Из этого, думает Риба, рассказчик точно сумел бы состряпать приличный рассказ… Слегка клюет носом. Кажется, он чересчур быстро проснулся и сейчас снова уснет. Но нет, он тут же стряхивает с себя этот мнимый сон.

Немного спустя, именно в тот момент, когда он чувствует себя совершенно бодрым, его внезапно накрывает дремотная волна полубессмысленных слов и вопросов. Он думает о цвете Ирландии и спрашивает себя, что произойдет, если этот цвет, в основном зеленый, однажды исчезнет? Этот вопрос что-нибудь означает? Или это просто идиотизм? Он бросает взгляд на экран и видит, как Дракула, увидевший, что солнце уже слегка тронуло горизонт, посылает немое проклятие небесам. Рибе кажется, что он читает у Дракулы по губам, но прочитанное его не убеждает. Ему показалось, будто вампир сказал:

– Не надежнее младенца попки.

Очень странно, думает Риба, он мог бы сказать, «попки младенца», к чему здесь инверсия. Интересно, как разговаривает юнец, явившийся за красным чемоданом и назвавшийся Нью-Йорком. Его мысли опять начали путаться. Как все чудно, думает он. Накрывается одеялом, словно опять чего-то испугался. Если бы он мог сам выбрать свой удел, он превратился бы в человека, который спит. А если бы сейчас кто-нибудь постучал к нему в дверь, он решил бы, что это гений, которого он искал всю жизнь.

Он вспоминает, как однажды Селия с преувеличенным вниманием читала наклейку на бутылке с минеральной водой, медленно и безостановочно крутя ее перед глазами, и теперь ему хочется сделать то же самое прямо тут, в номере. Он берет бутылку с кристально-чистой ирландской водой и копирует жесты Селии из того дня в этот.

Ему одиноко. Селия в Барселоне. Друзья, вероятно, нянчат свое похмелье. Его родители сегодня отмечают шестьдесят один год со дня свадьбы, но в столь ранний час он не может даже позвонить им.

Один, совсем один. Хотя, если прислушаться к себе, чувство одиночества слабеет с каждой проходящей секундой. Это из-за странного несмолкаемого гула где-то в глубине, из-за ощущения, будто рядом кто-то есть, кто-то ходит вокруг. Черт бы тебя побрал, раньше или позже я привыкну к твоему обществу. Он пытается отыскать в ситуации что-нибудь смешное, но не очень понимает, где искать. Ему кажется, что если этот призрак непременно должен быть кем-нибудь, то он может быть только его творцом, а не то – духом, добрым гением его детства. Или кем-то, кто использует его как подопытного кролика для своих экспериментов. Или это дядюшка Давид, ни больше и ни меньше, хотя он сам в это не верит. Или главный автор его жизни, которого он вечно и безуспешно ищет. Или никто. В любом случае это некто, ставший, как сказал бы Джойс, неощутимым вследствие смерти или отсутствия или смены нравов. Как бы то ни было, ему кажется, что этот некто или никто должен походить на действительность, знаменитую тем, что мы можем подбираться к ней все ближе, но никогда не подойдем вплотную, потому что она превосходно умеет ускользать от бесконечной последовательности шагов, уровней понимания и мнимных проверок. По большому счету действительность оказывается недостижимой и нескончаемой. Можно узнавать о ней все больше и больше, но невозможно узнать все. И все равно никогда не помешает узнать что-нибудь еще, потому что исследования иной раз преподносят удивительные сюрпризы.

Завтрак накрыт в зале за вестибюлем, в ультрасовременном черно-белом помещении, до смерти фешенебельном и томительно скучном. Риба никогда в жизни не завтракал в таком темном неживом месте – оно похоже на Дублин ночью, очень глубокой ночью задолго до того, как город был построен, во времена, когда само это место было просто одной из самых черных дыр на Земле. В зале так темно, что практически ничего не видно. Уже потом, когда глаза привыкают к темноте, мы обнаруживаем там нескольких деловых людей с бесстрастными лицами – они сидят поодиночке, портфели на полу, и завтракают с самым суровым и неприступным видом. Риба озирается – его окружают сплошь угрюмые физиономии постояльцев в строгих костюмах. Это моргансы, думает он. Они никак не общаются между собой, но он все равно надеется прочитать на их лицах хотя бы намек на воодушевление. Но, похоже, воодушевление у моргансов мигренозное, болезненное, скрытое. Чтобы не отставать от них, он спрашивает кофе таким же, как у них, резковато-сдержанным тоном. Кое-кто удостаивает его ничего не выражающего взгляда и, кажется, слегка приподнимает бровь.