Дублинеска

После значительного и бесполезного умственного усилия он почувствовал себя совершенно разбитым. Подумал о репродукции «Лестницы», маленькой картины Хоппера, висевшей дома и приковывавшей его внимание с самого первого дня. Картина говорила ему, чтобы он никуда не выходил. Приглашала его не покидать дома. Он же выбрал распахнуть дверь и выскочить на улицу, под дождь. А ведь картина, несмотря на то что Хоппер изобразил на ней распахнутую наружу дверь, звала, уговаривала его так отчетливо и парадоксально, не выходить из комнаты, не совершать ошибки, не двигаться, даже если от этого он обезумеет. Но было уже поздно. Он бросил картине вызов и вышел вон.

«Вы – квинтэссенция заурядности», – заявил ему как-то в его собственном кабинете один отвергнутый автор. Почему эта фраза врезалась ему в память и почему всплывает в самые неудачные моменты, когда ему особенно нужна уверенность в себе?

Он робко спросил себе джина с водой. Марселец Марсель, хозяин бара, бросил ему что-то по-французски, чтобы дать понять, что он помнит, как они с Селией сидели здесь на открытой веранде. Потом налил ему джина. Риба выпил одним глотком. Двухлетняя жажда, подумал он. И с этого момента ему в голову больше не пришло ни единой связной мысли. Джин мгновенно ударил ему в голову. Как мы быстро поворачиваемся спиной, подумал он. А потом возвращаемся. И хотим измениться. Головой в песок. Голова в кустах. Голова штаб-квартира всего. Покоен при полной луне последний издатель.

Рибе самому сложно понять, о чем именно он только что думал. Отдаленные последствия, плата за два года воздержания. Как бы то ни было, он более или менее понимал, к чему все идет. Покоен при полной луне последний издатель. Разве не он сам этот последний издатель? Он похоронил галактику Гутенберга и проводит ночи в своей качалке, лицом к луне, веря, что звезды – это души умерших, прежняя родня, знакомцы и шарлатаны. Но нет, не это он должен был заключить из своих мыслей. Это просто безжалостное влияние алкоголя. Мысли пьянчуги. Головой в песок. Голова в кустах.

– Еще джина, – сказал Риба.

Действительно ли он последний издатель? Это было бы идеально, но увы. Он каждый день видит в газетах фотографии всех этих молодых новых независимых издателей. Они – большинство из них – казались ему созданиями совершенно невыносимыми и некомпетентными. Он никогда не думал, что на смену ему придут такие идиоты, и ему трудно с этим смириться, это долгий и болезненный процесс. Четыре осла мечтали выдавить его со сцены, и вот, наконец, им это удалось. А ведь он сам расчистил им дорогу, вырастил их, хвалил. И очень хорошо, так ему и надо за то, что был таким недоноском, за то, что демонстрировал столь чрезмерное благородство и щедрость по отношению к притворным скромникам, этим молодым львам издательского дела.

Например, один из этих новых издателей проповедовал, что мы живем в переходный период к новой культуре и, желая процветать без усилий, требовал себе авторов прозы тупой и квадратной, разрабатывющих золотую жилу «нового языка цифровой революции» – незаменимую, когда нужно замаскировать отсутствие воображения и таланта. Другой молодой издатель старался публиковать иностранных авторов, следуя вкусу и стилю Рибы, но выходила у него только имитация того, что было сделано до него куда лучше. Еще один пытался следовать самым ярким примерам в испанском издательском мире и мечтал сам стать звездой, а писатели чтобы были пешками в его игре и к его вящей славе. И ни один из троицы не производил впечатление человека достаточно изворотливого, чтобы продержаться более тридцати лет, как продержался он. До него дошли слухи, что в сентябре в честь него собираются устроить какое-то празднество и что занимаются этим цифровой революционер, подражатель и будущая суперзвезда. Но Риба думал только о том, как бы ускользнуть от них, потому что за всем этим стоят скрытые интересы и почти нет настоящего уважения.

Одним глотком прикончил второй джин, спросил еще. Немного спустя почувствовал себя Спайдером, вернее, темным углом в затянутом паутиной подвале, залитом стальным светом. В заведении было так мало народу, что бесполезно было пытаться искать среди клиентов каталонского приятеля Уолтера. С другой стороны, ни одного из сидевших в баре нельзя было заподозрить в том, что это он звонил в домофон. И тогда ему вдруг стало очевидно, что кто-то сумел вовлечь его в маленькую тайну, которую, быть может, удастся раскрыть на следующий день или никогда. Впрочем, бессмысленно было искать ключ к головоломке в четырех стенах этого бара. Он совершил огромнейшую ошибку, выйдя из дому в ночь. Его взгляд снова скользнул по двоим мужчинам в ирландских кепках, которых он увидел, входя, и которые сидели сейчас неподалеку от него у стойки. Ему показалось, что они говорят по-французски, и он с осторожностью приблизился к ним. В этот момент один из них произнес:

– Souvent, j'аi suppos'e que tout…[45]

Он осекся, видя подошедшего Рибу, и фраза повисла в воздухе. Он предполагал, что все – что? Это тоже осталось тайной, и наверняка навсегда.