Дубровский: по мотивам фильма «Дубровский»

Дубровский бежал сквозь лес со всех ног. Он не знал, который час, не знал, где его товарищи, просто шел наугад, стараясь ни о чем не думать и дышать ровнее. Вскоре он решил, что идет в правильном направлении – снег здесь был истоптан, а ветки кустов переломаны. Владимир огляделся.

Неподалеку на снегу валялась какая-то серая куча. Мертвый Слухай с окровавленным лицом лежал в сугробе и смотрел в небо раскрытыми глазами. Его грязная куртка была в дырках от пуль, в руке он сжимал пистолет. Дубровский сел рядом с ним в снег и закрыл ему глаза. Потом, стараясь не перепачкаться в крови, высвободил пистолет из руки мертвеца, встал на ноги и пошел дальше.

Лес стал редеть, и вскоре показалось шоссе. Владимир встал на обочине, спрятав пистолет за спиной, – время текло безумно медленно, или оно и вовсе остановилось. Первая машина показалась минут через пятнадцать.

Водитель высунулся из окна, и, оглядев с головы до ног расхристанного, заляпанного кровью Дубровского, сказал:

– Хорошо отдыхаешь, я смотрю. Подбросить до города?

– Нет, – ответил Владимир и направил пистолет ему в лицо. – Просто выходи из машины.

Они вошли в набитую людьми церковь. Маше казалось, что она видит всех их впервые. Массовка загудела в предвкушении.

Троекуров, видя, что Маша вот-вот упадет в обморок, обнял ее за плечи и повел вперед. У алтаря, на фоне потемневших от времени святых, стоял Ганин с просветленным лицом. Завидя Машу, он оскалился, счастливо улыбаясь. Она потупилась, чтобы не стало совсем дурно.

Двери в церковь остались открытыми – сквозь них лился блеклый солнечный свет. Маша вновь позволила себе посмотреть в проем, но, кажется, все уже пропало. Прогорело. Провалилось.

Опираясь на локоть отца, Маша подошла к алтарю. Священник, одобрительно улыбнувшись суженым в седую бороду, начал читать нараспев. Троекуров отошел в сторону.

Пальцы Маши коснулись пальцев Ганина, когда их руки накрыли епитрахилью.

– Совершается мирная ектенья. Миром Господу помолимся! – забубнил священник.

– Господи, помилуй! – скорбно отозвался хор.

Гости синхронно опустили головы. Кто-то вложил в Машины пальцы свечу.

– Имаши ли, Петр, произволение благое и непринужденное и крепкую мысль пояти себе в жену сию Марию, юже зде пред тобою видиши? – монотонно произнес священник.

– Имею, честный отче! – выпалил Ганин и даже всем телом вперед подался. Лоб его блестел от пота.

– Не обещахся ли еси иной невесте?

– Нет.

– Имаши ли произволение благое и непринужденное и твердую мысль пояти себе в мужи сего, его же пред тобою зде видиши? Имаши ли? – обратился священник к Маше.

Больше всего ей хотелось обернуться и посмотреть на распахнутые двери церкви. Не могло же так случиться, просто не могло, какая-то нелепица – она, Ганин, эти люди, этот алтарь.

Маша позволила себе взглянуть – украдкой она обернулась, но тут же встретилась глазами с отцом. Троекуров стоял в самом первом ряду. Весь красный, он выпучил слезящиеся глаза и уставился в пустоту, а воротничок его рубашки отчасти стоял дыбом.

А за Троекуровым – люди, люди, люди, люди, сомкнувшиеся плечо к плечу. Вход скрылся где-то за их спинами. На их лицах – близкая к бессмысленности пустая радость.

– Да, – тихо сказала Маша.