Дуэль четырех. Грибоедов

   — Глупость Пушкина я имел неудовольствие видеть. Надеюсь, с ним драться не станете, нет?

   — Драться не стану.

   — Я желал сперва ваше слово услышать, прежде чем вам указать, что станет время — от вас отворотятся решительно все.

   — Начало положено, есть и другие, которые отворотились уже, пророчество ваше легко.

Чаадаев заговорил с убеждением, с холодным неприступным лицом:

   — Пока что отворотились слишком немногие, сущие вздоры, хотя этот жалкий болван Якубович с упорством маниака повсюду перед отъездом твердил, что вы повели себя в этом деле как трус, там с тем укрылся за хребтами Кавказа.

   — Как верить подобному дураку?

   — Что ж, презренное большинство охотно верит тому, кто всех громче глотку дерёт, вам феномен этот надобно знать. Однако ж в вашей сплетне гаже то, что Завадовский тоже строил намёки.

Александр побледнел, вскинул вспыхнувшие гневом глаза:

   — Так даже и он? Этот вылитый англичанин, эта воплощённая британская честь? Его поступка уж никак не пойму!

   — Такой загадки отчего не понять? Завадовский как-никак застрелил человека и желал бы по этой причине свою вину переложить на другого, а дурак Якубович пошлой своей болтовнёй в тех гостиных, куда пускают его, подал здравую мысль, что переложить весьма удобно на вас. Вы промолчали в ответ, а тот, кто молчит, в мнении пошлых людей всегда кругом виноват.

   — Не оправдываться же мне перед всеми?

Чаадаев согласно кивнул:

   — Разумеется, нет. Порядочный человек оправдываться ни перед кем не способен, его правилам оправданья противны, которые, согласитесь, много выше тех правил, которые себе заводит толпа.

   — Что же мне делать теперь?

   — Вам? Ничего. Надо жить.

   — Жить? Да как же мне жить, покрытым бесчестьем? По-прежнему я жить не хочу!

   — Простите, мой друг. Я и без того ужасно изменил моим правилам, ваши одинокие прервав размышления. Простите меня ещё раз. К тому же на подмостках сызнова что-то дают, кажется, дивертисман, я удаляюсь, а вы?

Александр почти не слышал его:

   — Покорно благодарю, я остаюсь.

   — Прощайте, мой друг.

   — Если я вас правильно понял, я тоже должен сказать вам: «Прощайте»?

Чаадаев только приулыбнулся в ответ своей холодной странной улыбкой:

   — Если хотите.

Дома, сбросив Сашке на руки фрак, тотчас выгнав его, накричав, будто страшно мешал, Александр ходил беспокойно взад и вперёд и горько спорил с собой:

   — Отлично, тогда изъясни, кто ты таков на нынешний день? Что представляешь ты из себя?

   — Кандидат прав с чином губернского секретаря, и стал бы доктором с правом на чин десятого класса, когда бы не эта война.

   — Ты прочёл две-три тысячи книг, ты твердишь наизусть слишком многие оттуда взятые мысли, то повторяешь чужие слова, как с подмостков каждодневно повторяет всякий актёр, с талантом, без таланта и вовсе бездарный, однако ж мысли, слова не твои, пусть и славные мысли, жемчуг слова, они не твои, не твои! Что ты самолично открыл, что сделал, решил, сочинил, чтобы земное твоё бытие не осталось совершенно бессмысленным, совершенно бездомным, бесплодным?

   — Служил верой и правдой Отечеству, впрочем, в кавалерийских резервах от картечи и пуль далеко.

   — Да война-то предавно миновалась. Что ты теперь?

   — Разве нынче служат Отечеству? Нынче не Отечеству служат, а лицам, лицам жалчайшим, надобно правду сказать, неучи, проходимцы, мерзость одна, глядеть не могу!

   — Полно, нехорошо лгать себе самому, словно юноша, служить Отечеству возможно и должно всегда и везде, пусть лица презренны и подлы.

   — Соглашусь, да не в мизерных чинах, в которых не видно тебя ниоткуда, точно ты муха, в малых чинах уготована канцелярия либо казарма, до Отечества далеко, до Отечества высоко.

   — Твои сверстники давно обогнали тебя, многие юноши тоже. Что ж, они поумней, поспособней тебя?

   — Я бы этого не сказал.

   — Вот видишь, следственно, ты мог быть впереди, когда б идти захотел.

   — Однако ж дорога, по которой карабкаться надобно к высшим чинам и постам, с которых возможна служба Отечеству, а не лицам, омерзительна для благородного человека: по этой дороге повсюду грязь да навоз.

   — И по этой причине ты избрал презрение к тем, кто по этой вонючей дороге всё же идёт?

   — Не ко всем.

   — Однако ж ко многим.

   — Единственно к тем, кто прислуживается, не служит.

   — Пусть так, но вот хоть, возьми, Иван Фёдорович Паскевич, посредственность, с вечной улыбкой, добровольный холоп, которому, в этом твоя правота, досталось в генералы не умением водить корпуса в дни войны, а умением представляться и водить корпуса на парадах и которого ты чуть не в глаза величаешь по уменью его дураком, всё ж, без сравненья, получше тебя.

   — Разве пристало действовать благородному человеку маршировкой да подлым умением представляться, хоть и самому государю?