Дуэль четырех. Грибоедов

Чаадаев приподнял несколько брови, должно быть изображая этим движением, что изумлён, хотя не испытывал изумления, по голосу было слыхать.

   — Надо понимать: обо мне?

   — На этот раз — об себе!

   — Тогда вы истинно угадали, об чём идёт речь.

   — Вы теперь спросите меня об комедии.

   — Уже не спрошу: вы не написали её.

Александр заговорил скоро, с искренней болью:

   — Я до сей поры не кончил и первого акта и, верно, уже не кончу её. Ещё не вижу, но чувствую, чувствую непрестанно, что надобно всё, решительно всё переделать, и замысел и стихи, а вот каким образом переделать — неразрешимый вопрос, на него нет ответа, как ни ищу.

   — И, страшусь, не найдёте. Да и надо ль искать? Для вас это проба пера.

   — Настоящая проба, не забывайте об том.

   — Так поступая, как вы поступаете, вы никогда не создадите трагедии, ваш идеал.

   — До идеалов ли мне!

   — Ваша правда. Как не совестно вам сочинять эти легковесные штучки? Одну — я ещё понимаю: тоже проба пера, впрочем, проба пустая. Однако вторую? И третью?

Александр понурился, совестясь в самом деле:

   — Меня попросили — я не сумел отказать.

   — Чувство похвальное, однако ж беру на себя неудобную смелость напомнить, что вы помощью этого славного чувства зарываете в землю не один ваш настоящий талант, но и себя самого, так часто шутя сочиняя на случай.

   — Да есть ли талант, вот ещё в чём проклятый вопрос?

Чаадаев нахмурился, и голос его потеплел:

   — Полно, мой друг, я ещё помню счастливое время, когда не слыхал даже тени сомнений от вас.

   — К сожалению, но то счастливое время молодого безумства я же сам, и давно, упустил.

   — Примите в компанию, станем вместе жалеть, однако ж учредитесь философом, а вы же философ по натуре своей, так рождён, и откроется вам, что вы не только многое упустили, но ещё больше нашли.

   — Каким образом?

   — Вы что же, мою мысль не следите, мой друг?

Александр улыбнулся от удовольствия так говорить, как Чаадаев только умел:

   — Даже слишком слежу.

   — Тогда неловко подсказывать вам, но я таки подскажу, нынче вы не в себе, что сомнение — это начало познания, и вы, стало быть, на верном пути, познавая себя, ибо, лишь познавши причины причин, вы исполните счастливо то, что задумано вами исполнить.

   — Сомненье, с другой стороны, убивает смелость ума, а творчество, сами судите, что без неё?

Чаадаев задумался, отступивши два шага назад, поджав свои пухлые губы, точная фигура мыслителя, застывшего на распутье ума:

   — Смелость, говорите, нужна? Не извольте крушиться, смелость воротится к вам, так что сомневайтесь без всяких сомнений, однако ж не забывайте притом, что одному из образованнейших умов не одного только нашего прескучного времени ни к лицу как будто тешить себя, тем паче толпу скудоумных, бубенцами шута. Для вас, говоря без костюмов, настало время упорного, систематического труда, и прежде немилостивого труда над собой, без этого можно ли уловить дух высокой комедии, а уж дух трагедии, точно, останется нам недоступен. Не в службе вам надобно, а в свой кабинет, и запритесь на три замка от докучных просителей пустых водевилей крикливым актёркам на бенефис.

   — В этом городе никакой систематический труд для меня невозможен, убедился вполне.

   — С этой истиной, пожалуй, должен я согласиться, тогда возвращайтесь с Богом в Москву, где, я помню, трудились вы беспримерно, мне на зависть, в насмешку другим.

Александр призадумался, уткнувши подбородок в кулак, погружаясь в счастливое, но несчастное прошлое:

   — Да, оно так, хорошо бы, науки вдохновляли меня беспрерывно, день ото дня, однако, страшусь, нынче в Москве ещё хуже, сгорела наша с вами Москва.

   — Сгорела и встала из пепла.

   — Да ехать нельзя.

   — Отчего нынче так?

   — Матушка меня слишком любит, ни над чем трудиться не даст, вдвойне над собой.

   — Запритесь.

   — Жить не могу взаперти.

Чаадаев словно бы с глубоким презрением поглядел на него, затворник извечный, хоть и гвардейский гусар, молодец, и с неудовольствием наставительно произнёс:

   — Я полагал, вы душой и летами старше.

   — Тогда как мне с недавних пор показалось, что я слишком уж молод, так что даже не смыслю ни в чём!

   — Мой друг, разрешите напомнить преизвестное вам: надобно быть об себе высокого мнения, чтобы быть в состоянии подняться на должную высоту. Вам ли недоставало его?

Александр всё сутулился, часто менялся в лице:

   — Что за вопрос! Я и нынче высоко себя ставлю, да есть что-то выше меня, что упрямо преграждает мне попасть на мой истинный путь, который, правду сказать, погрузился в туман.

   — Тогда взгляните на Пушкина, племянника, а не дядю; мне его стихи вы похвалили, благодаря вашему мнению поимел я охоту познакомиться коротко с ними и с ним.

   — В недавнее время мне льстилось прочесть ещё лучшие.

Глаза Чаадаева потеплели.

   — Он отъявленный шалопай. Не в пример вам, как заведёшь с ним беседу, недостаёт и того и другого, однако ж в нём я всегда нахожу какую-то дьявольскую потребность неутомимой, впрочем, от всех досужих укрытой, работы, и вы поглядите, как этот мальчик шагает всё вперёд и вперёд у всех на глазах.

Александр потупился, однако ж не сдержал тягучего своего огорченья:

   — Пушкин нынче от меня отвернулся.