Дуэль четырех. Грибоедов

Кровавые, беспокойные, тягостные страницы нашей истории вновь проходили одна за другой перед ним в самой строгой последовательности, какой не давали ему ни скудные университетские курсы, ни настойчивая собственная пытливость. Дикая степь с первых дней грабежом и насилием набегала на Древнюю Русь, как нынче дикие горные племена грабежом и насилием беспокоят поселения землепашцев над Тереком и Кубанью, вечное озлобление варваров против цивилизации. Зажитки земледелия и торговли никому не давали покоя. Хищных хозар сменяли жестокие печенеги, место разбившихся о Русь, павших в прах печенегов заступали алчные половцы, а там кровавою рекой прихлынуло беспокойное время уделов, брат пошёл на брата с мечом, с огнём и с полоном, юный сын валил с княжеского стола седого отца, храбрые русичи истребляли понапрасну друг друга, и, точно сам Господь истощился терпеньем и остереженье послал неразумным, пронеслись косматые орды голодных татар и наложили вечную печать кочевого бесчинства: чёрные пепелища.

Разоряли и жгли, не умея, не слыша благодатного зова творить, однако могучая Русь всё стояла под мечом и пожаром, всякий раз неумолимо восставала из пепла неистребимым трудом своих землепашцев, обновляла старые, возводила новые города, засылала полные товаром ладьи в ганзейские порты, в Византию, на море Каспийское, а там на арабский Восток и в Китай и вновь обрастала богатством, приманчивым не для одних диких народов степи и гор, но и для европейских грабителей.

Чем, какой силой удержалась она, кроме тяжкого труда землепашца?

Одной ли верой Христовой, следствия которой, точно, ещё не исчислены, не постижны уму?

Александр размышлял, ожидая, наперёд предугадывая, что впереди, и вот наконец придвинулись достойные времена устроителей, а с ними счастливое время устроения Московского государства. Гнев чувствительного историка понемногу переменился на пафос. Деяния третьего Иоанна в душе историка воспламенили бесконечный восторг.

Он готов был и сам воспламениться восторгом, с детских лет предпочитая устроителей воинам, однако от страницы к странице чего-то всё более, всё настоятельней недоставало ему в этих возвышенных, возвышающих гимнах съединению разрозненных малых земель в единой державе, что-то всё более, всё настоятельней мешало ему.

Наконец достиг он события страшного: падения Новгородской республики, кичливой и непокорной, прародительницы Руси.

Любопытство его разгорелось.

Самые просвещённые народы Европы, британцы, французы, кое-где даже немцы, уже добыли себе конституции, и не пристало Руси плестись у Европы в хвосте, да всё не видать, не слыхать, чтобы наша конституция сделалась обозримо возможной, если не в ближние, так хотя бы в несколько отдалённые от нас времена.

Так что ж: русский народ, землепашец, купец, умелец на всё, не имеет способности или надобности добывать себе конституцию, чужда ли свобода собственности, свобода личности, свобода занятий его будто смиренному, патриархальному духу, иные ли обстоятельства взгромоздили преграды на нашем тернистом пути?

«...Так Новогород покорился Иоанну, более шести веков слыв в России и в Европе державою народною или республикою и действительно имев образ демократии: ибо вече гражданское присваивало себе не только законодательную, но и вышнюю исполнительную власть, избирало, сменяло не только посадников, тысячских, но и князей, ссылаясь на жалованную грамоту Ярослава Великого; давало им власть, но подчиняло её своей верховной, принимало жалобы и наказывало в случаях важных, даже с московскими государями, даже и с Иоанном заключало условия, взаимною клятвою утверждаемые, и в нарушении оных имея право мести и войны; одним словом, владычествовало, как собрание народа афинского или франков на поле Марсовом, представляя лицо Новогорода, который именовался Государем. Не в правлении вольных городов немецких — как думали некоторые писатели, — но в первобытном составе всех держав народных, от Афин и Спарты до Унтервальдена или Глариса, надлежит искать образцов новогородской политической системы, напоминающей ту глубокую древность народов, когда они, избирая сановников вместе для войны и суда, оставляли себе право наблюдать за ними, свергать в случае неспособности, казнить в случае измены и несправедливости и решать всё важное или чрезвычайное в общих советах...»

В который раз чувствительность вступала в противоречие с разумом. Строгая мысль писателя исторического решительно отвергала своекорыстные кривотолки усердных паладинов самодержавного монархизма: конституция, по крайней мере олигархическая, как свидетельствовала живая история, нисколько не противоречила наклонностям русского духа. Шесть веков демократии в республике Новгородской убедят кого хочешь получше злокозненных заклинаний. Однако ж опровержение отчего-то не разбивало сомнений. Историк картинно его уверял, что все народы на первой ступени истории кладут конституции в основание своей государственности.

Какой же следовал из этого уверения вывод?

Он глотал в лихорадке страницы.

Вот оно, наконец: