Дуэль четырех. Грибоедов

«Летописи республики обыкновенно представляют нам сильные действия страстей человеческих, порывы великодушия и нередко утомительное торжество добродетели, среди мятежей и беспорядка, свойственных народному правлению: так и летописи Новогорода в неискусственной красоте своей являют черты пленительные для воображения. Там народ, подвигнутый омерзением к злодействам Святополка, забывает жестокость Ярослава I, хотящего удалиться к варягам; рассекает ладии, приготовленные для его бегства, и говорит ему: «Ты умертвил наших братьев, но мы идём с тобою на Святополка и Болеслава; у тебя нет казны: возьми всё, что имеем». Здесь посадник Твердислав, несправедливо гонимый, слышит вопль убийц, посланных вонзить ему меч в сердце, и велит нести себя больного на градскую площадь, да умрёт пред глазами народа, если виновен, или будет спасён его защитою, если невиновен; торжествует и навеки заключается в монастырь, жертвуя спокойствием сограждан всеми приятностями честолюбия и самой жизни. Там достойный архиепископ, держа в руке крест, является среди ужасов междоусобной брани, возносит руку благословляющую, именует новогородцев детьми своими, и стук оружия умолкает: они смиряются и братски обнимают друг друга. В битвах с врагами иноплеменными посадники, тысячские умирали впереди за Святую Софию. Святители новогородские, избираемые гласом народа, по всеобщему уважению и их личным свойствам, превосходили иных достоинствами пастырскими и гражданскими, истощали казну свою для общего блага, строили стены, башни, мосты и даже посылали на войну особенный полк, который назывался Владычным; будучи главными блюстителями правосудия, внутреннего благоустройства, мира, ревностно стояли за Новогород и не боялись ни гнева митрополитов, ни мести государев Московских...»

Ему тоже весьма были известны новгородские летописи, и, разумеется, не мог он сказать, чтобы все эти доблести, перечисленные столь вдохновенно, были измышлены нежно-сердечным историком, однако ему противен был тон панегирика, которым воспевались деяния новгородцев этого рода.

На его вкус, может быть, воспитанный дурно, не в правилах Оссиана и Грея[100], была бы много уместней суровость и простота древнеславянских письмён, изложенных языком полузабытым, но сильным.

В самом деле, к чему витиеватые славословия там, где должна говорить одна справедливость, полновесно и твёрдо?

Достойному чрезмерная хвала недостойна.

И всё же лавина в восемь томов сокрушила его. Не ради одного удовольствия, не ради праздных забав изучал он с упорством и многие годы историю отечественную, а также всемирную, тайно приготавливаясь к чему-то значительному, годы и годы не ведая, к чему и когда приступить, и вот ещё один славный путь служения себе и Отечеству едва ли не окончательно закрыт перед ним.

Положим, многие страницы обширной «Истории», исторгнутой трудом Карамзина, он переписал бы по-своему, наново, с иными мыслями, иным языком, однако величие духа лишь в дерзновении сделаться в чём-нибудь первым.

По истоптанным тропам легкомысленно и с охотой ступает только посредственность, страсть подражания, нерешительность духа, мелкость ума.

Правило вечное, оно подтверждалось на каждом шагу. Куда бы он ни являлся, в какие бы двери он ни входил, всюду его встречало восторженно произносимое имя Карамзина и громкие толки о том, какой неслыханный подвиг совершил историограф царя: восемь томов, Боже мой, да ещё, говорят, обещан девятый, даже десятый!

Письмо Сперанского, мечтателя, составителя конституции, имевшего смехотворную веру продвинуть статьи, дарующие свободу, по скрипучим канцелярским удушительным колеям, было у всех на руках, как у всех на руках полгода назад была его фасессия против Загоскина.