Дуэль четырех. Грибоедов

И что же? Талызин долго пыхтел своей трубкой. По его мнению, эти грузины были неблагодарный народ. Когда случился неурожай и русским солдатам, приведённым единственно на спасение народа беспомощного от неистовой кровожадности персиян, полуотрезанным от России коварством чеченцев, нападающих на караваны с мукой и патронами, пришлось конфисковывать зерно на хлеб и фураж, в Восточной Грузии вспыхнул мятеж, русские успели укрыться в Сигнахе, позднее, маломощные без подкрепления, запёрлись в монастырь, так что выбить их силой воинственные грузины никак не могли, тогда выманили на переговоры обманом, раздели нагими, пустили бежать в разные стороны и хладнокровно безоружных расстреливали, как дичь, а коменданту Сигнаха вырезали язык и заставили съесть, а после шашками на мелкие куски искрошили всего, так что нечего было похоронить. Что же с персиянами-то не резались так? Мы бы к ним не пришли.

Александр ощутил, что в самом деле забрался в воинственный край. Что в этом краю ожидало его, человека маловоинственного? Возможно, что ничего, что всё окончится месяцем позже от железной руки Якубовича, и он, несколько отвлечённый от кровавых картин этой меланхолической мыслью о близком конце, всякий день упражнялся в стрельбе, метя по мухам, устилавшим стены и потолок грязной мазанки, в которую был поселён, разряжая то и дело свой пистолет.

Дни медлительно проползали в этом нехитром занятии, пока наконец привелось ему своими глазами увидеть Ермолова.

С громадной головой на чрезвычайно крутых и широких плечах, с мясистым круглым лицом, с седыми жёсткими волосами, встававшими дыбом, пронзив его острым взглядом серых огненных глаз, с мощной выпуклой грудью, в простом офицерском мундире без эполет, генерал пружинисто поднялся навстречу, стиснул властно его узкую руку своей небольшой широкой железной рукой и коротко приказал:

   — Прошу садиться, будьте как дома, это Кавказ.

Он сел, вглядываясь сквозь стёкла очков в это властное непроницаемое лицо с крутыми бровями, крючковатым, книзу расширенным носом, плоским, стиснутым ртом и тяжёлым, выступающим вперёд подбородком, не сообразив от растерянности, об чём после этакого странного приступа начать говорить, ощущая во всём этом облике властителя, воина несокрушимую силу, пытаясь как можно скорее определить, чего ему ждать от него.

Генерал, склонив тяжёлую голову, устремив на него исподлобья испытующий взгляд, грудным низким голосом громко спросил, точно командовал на плацу:

   — Ну-с, как изволили ехать в наши край?

Он тотчас ответил с какой-то непонятной ему осторожностью, точно разом проник, что с этим имеющим и любящим бесконтрольную власть человеком быть открытым, опасно, опасно весьма, если вовсе не глупо:

   — Дороги сквернейшие, ваше высокопревосходительство, а так ничего.

Генерал улыбнулся неприятной, потому что откровенно притворной улыбкой, механически, как на театре, прираздвинувшей тонкие губы:

   — Величания не люблю, у нас без чинов, просто зовите, Алексеем Петровичем.

Он оживился, предчувствуя счастливую возможность сближения, тонко улыбнулся в ответ:

   — Дороги сквернейшие, Алексей Петрович, да без чинов хорошо.

Генерал нахмурился, раздумчиво проворчал:

   — То-то что скверные, недостойно России, державы единственной, у нас ещё гаже, одна порядочная и есть, сквозь Кавказский хребет, всего двести вёрст, а и то... да вот не в дальнем времени увидите сами. По какой надобности пожаловали сюда?

Он разглядывал это ставшее, оттого что нахмурилось, прекрасным лицо и отозвался легко:

   — Служить, Алексей Петрович, посольская миссия.

Генерал с нетерпением возразил:

   — Что служить доложили, не об том говорю. Моего назначения на Кавказ я всегда желал чрезвычайно, и тогда даже, как по чину не мог иметь на то права.

Он было вставил:

   — Чин и на мне небольшой.

Генерал, должно быть, не слушал его, надобности в том не имея, говорил чётко, раздельно, видать, что славных римлян Цезаря, Тацита[148] много читал, глядел испытующе, прямо в глаза:

   — Государь, постоянно мне благотворящий, мне объяснил, что не решился бы определить меня в Грузию, кабы не имелись свидетельствующие, что я желаю того, ибо сам он думать не мог, чтобы сие назначение могло согласоваться с моими намереньями. Я хоть не государь, однако ж любопытствую знать, на Кавказ назначение согласуется ли с вашим намереньем?

Хитёр, петербургских историй не мог же не знать, он смешался, соображая, что отвечать, поскольку в мнении непосвящённых его намерение лечиться Кавказом выглядело несколько странным, а вдаваться в подробности интимного свойства он не хотел и не мог, так что поневоле пришлось изъясниться неопределённо и по-цезарски кратко:

   — Намерение служить.

Казалось, генерал таким ответом остался чрезвычайно доволен и заговорил веселей: