Дуэль четырех. Грибоедов

Александр тотчас сделался высокомерен и важен, противувольно, само собой, не любя и не поощряя случайных знакомств, однако из вежливости кивнул, изъяснил, что весьма благодарен иметь провожатого по незнакомым местам, вышел первым и только на улице поворотился к грузину с холодным лицом, надеясь тотчас проститься, желательно раз и навсегда.

Чавчавадзе в ту же минуту разгадал его нехитрый маневр, улыбнулся открыто, заговорил по-французски, тоже с восточным акцентом, верно неистребимым:

   — Прошу простить, что навязчив. Мне стало известно, что вы из Петербурга месяца два, для вас причина, известно, не важная, но важная для меня, я в Петербурге родился, в Петербурге учился, в Петербурге служил, мне оттуда всякая весть была бы слишком приятна.

В самом деле, причина слишком не важная, чтобы незнакомого человека посреди улицы хватать за рукав, весть из Петербурга мало ли кому дорога, впрочем, удивительно странно одно, что родина там — он князь и грузин, следственно, должен родиться если не на горной вершине, так между гор. Александр отозвался со светской лёгкостью разговора, столько же скрывавшей, сколько и обнажавшей его безразличие и к более веским причинам к чему-нибудь его принуждать:

   — В таком случае удовлетворите моему любопытству, которое вам удалось возбудить, отчего вы избрали такое ненастное место, чтобы явиться на свет?

Чавчавадзе рассмеялся искренно, от души, махнул рукой кучеру, терпеливо его ожидавшему, изъяснил, что ежели к Ховену, так им необходимо направо свернуть, пошутил, опять по-французски:

   — Согласитесь, что выбрал удачно, хоть место ненастное, в этом вы правы.

Он не улыбнулся, всё оставался холоден, чуть не брезглив:

   — Мне трудно судить, я родился в Москве.

Чавчавадзе взглянул на него, верно понял его настроение и согласился мягко, по-русски, должно быть желая его посмягчить:

   — Вы правы.

Его любопытство в самом деле слегка разгорелось, он, всё ещё стоя на месте, спросил с безразличным лицом:

   — Так отчего же вам таким образом повезло?

Глаза Чавчавадзе стали полны печали.

   — Это история длинная, к тому же не меня одного, но отчасти история Грузии.

Что ж, до истории он был давний охотник, тем более любопытен был человек, который вмешался в историю своей печальной отчизны, согласиться пришлось:

   — В самом деле? Тогда расскажите, я не спешу.

Чавчавадзе неторопливо, призывая его за собой, двинулся в сторону, противоположную той, которую только что указал к дому Ховена:

   — Вам, конечно, известно, что моя Грузия своей волей вступила в обширные пределы вашей Российской империи.

Он последовал за ним без охоты и сожаления:

   — Я дипломатической миссии секретарь.

   — Простите, это вопрос риторический.

   — Вы обучались риторике?

   — Нет.

   — По такому случаю лучше обойтись без риторики.

   — Мой отец Герсеван Чавчавадзе, владетельный князь Цинондала...

   — Ваши родовые владения в окрестностях Карагача?

   — Скорее Карагач в окрестностях наших владений.

   — Так штаб полка стоит рядом с домом? Вам действительно повезло куда больше, чем мне, моя штаб-квартира обещает быть от родимого дома за три тысячи вёрст.

   — В самом деле, такая близость удобна, семейство проводит в усадьбе всё лето и только на зимние месяцы перебирается в город, который зародился на месте чересчур нездоровом.

   — У вас в Тифлисе дворец?

   — В Тифлисе дворец? Ну, что вы, я не настолько богат, мы нанимаем флигель Ахвердова, начальника артиллерии здешнего корпуса, а свой дом, небольшой, только что начали строить.

   — Стало быть, ваш отец не оставил вам достаточно наследства?

   — Отец оставить достаточного наследства не мог.

   — Как я понимаю, ему пришлось жить одной службой, как нам?

   — Больше, чем службой, я полагаю, для него это было служением.

Они шли, то обгоняя, то пропуская мимо себя бесцельно бредущих навстречу прохожих, то расходясь в стороны, то снова сближаясь, говорили отрывочно, то приближаясь к ней, то удаляясь от истории жизни, которой завлёк его Чавчавадзе, должно быть, страстный любитель рассказывать или с кем-нибудь на досуге пространно перекинуться словом, а с кем перекинешься словом, командуя в глухом захолустье драгунским полком, в котором главный герой дурак Якубович? Разносчик истошными воплями призывал покупать стеклянные бусы — утеху красавиц, забавно мешая русский с грузинским; мальчишки с пронзительными, резкими криками играли во что-то, походившее на простецкие русские бабки; ревел упрямо стоявший на месте ишак, и чуть не плакал его оборванный всадник, остервенело колотивший голыми пятками под самое брюхо бесчувственного строптивца. Александр морщился, хмурился, привыкший неторопливо беседовать перед уютно тлевшим камином или неспешно бродя вдоль решётки канала; в крайнем случае где-нибудь в уголке большого собрания. Чавчавадзе взглядывал на него, улыбался, наконец предложил, когда волна пешеходов их сблизила вновь, пропустив хромую старуху в низко повязанном чёрном платке:

   — Не хотите ли у меня отобедать?