Дуэль Пушкина

Разгром тайных обществ, по наблюдениям Мицкевича, произвёл сильное впечатление на Пушкина, лишив его смелости и страсти; он ещё не признался даже самому себе в том, что прежние его идеи были заблуждением, но в интимных разговорах насмешливо отзывался об идеалах старых друзей; «он начал падать духом». С этого времени он стал более трезвым в своих стихах, начал высмеивать чрезмерную восторженность, лжемудрствования и либерализм. От человека, столь ненавидимого и преследуемого кликой (придворной камарильей, великосветской чернью. — Р.С.), стало отворачиваться общество. Произошло это не в силу личной неприязни. Общество, как и прежде, обращалось к любимому поэту за ответом на свои вопросы: «Ты нам предрёк в своих ранних стихах кровавое восстание, и оно произошло; ты предсказал нам разочарование, крушение слишком выспренных, слишком романтических идей — всё это сбылось. Что же ты предскажешь нам теперь? Что нам делать? Что нам ждать? И Пушкин не знал, что ответить на это. Он сам был в глубоком отчаянии»[1236].

Недавние поклонники Пушкина спешили громко заявить о своём разочаровании. Писатель Н.А. Мельгунов утверждал в письме С.П. Шевырёву в начале 1830-х годов: «Пора Пушкина прошла»; «На него не только проходит мода, но он явно упадает талантом»; «Я не говорю о Пушкине, творце „Годунова“ и пр.; то был другой Пушкин, то был поэт, подававший великие надежды и старавшийся оправдать их… Упал, упал Пушкин, и признаюсь, мне весьма жаль этого. О честолюбие, о златолюбие!»[1237] Каким бы ни было новое сочинение Пушкина, публика не сомневалась, что оно уступает прежде написанным. Пушкин, — писал его знакомец Николай Смирнов, — из каприза лишает общество поэмы «Медный всадник», «ибо те поправки, которые царь требует, справедливы и не испортят поэму, которая, впрочем, слабее других»[1238].

Александр Карамзин, часто видевшийся с поэтом в доме матери, повторил беспощадную молву: «Говорили, что Пушкин умер уже давно для поэзии»[1239]. Виссарион Белинский писал в 1834 г.: «…тридцатым годом кончился или лучше сказать, внезапно оборвался период Пушкинский, так как кончился и сам Пушкин, а вместе с ним и его влияние; с тех пор почти ни одного бывалого звука не сорвалось с его лиры»[1240]. По поводу новой публикации критик сетовал: «Вообще, очень мало утешительного можно сказать об этой четвёртой части стихотворений Пушкина. Конечно, в ней виден закат таланта, но таланта Пушкина: в этом закате есть ещё какой-то блеск, хотя слабый и бледный»[1241]. Отзывы о пушкинской прозе были ещё более обескураживающими. Приятельница поэта А.О. Смирнова-Россет язвительно заметила по прочтении «Путешествия в Арзрум»: «Арзерум — вылитый Пушкин, когда он расположен болтать и заинтересовывать, так что все эти истории мне слишком известны…»[1242]

Немногие современники догадывались о том, что метаморфоза в творчестве Пушкина естественна и неизбежна. Адам Мицкевич оказался в числе провидцев. Три года дружбы с Пушкиным открыли ему многое из того, что осталось тайной для других. Беседы с Пушкиным запали в память великого польского поэта. «Разговоры его, — вспоминал Мицкевич в 1837 г., — …становились всё серьёзнее. Он любил рассуждать о высоких вопросах, религиозных и общественных, которые и не снились его соотечественникам. Очевидно, в нём происходил какой-то внутренний переворот. Как человек, как художник он, несомненно, находился в процессе изменения своего прежнего облика, или, вернее, обретения своего настоящего облика… его поэтическое молчание было счастливым предзнаменованием для русской литературы. Я ожидал, что вскоре он появится на сцене новым человеком, во всей силе своего таланта…»[1243]

Памятник нерукотворный

В 1833 г. Пушкин был избран действительным членом императорской Академии наук. Избрание свидетельствовало о признании заслуг поэта в развитии российской литературы. Пушкин не выразил отношения к своему избранию ни единым словом. Кажется, он невысоко ценил академическое звание. Поэта приводили в бешенство «соболезнования» критиков, брань продажных журналистов, множившаяся клевета. Его всё более покидала вера в высокую миссию российской словесности. В апреле 1834 г. он писал М.П. Погодину: «Вообще пишу много про себя, а печатаю поневоле и единственно для денег; охота являться перед публикою, которая Вас не понимает, чтобы четыре дурака ругали Вас потом шесть месяцев в своих журналах только что не по матерну»[1244].

Пушкин прекрасно понимал, что его творчество имеет непреходящее, вечное значение. Гордые слова — «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» — покоились на прочном основании.