Дуэль Пушкина

С трудом скрывая отчаяние, Пушкин писал в дневнике: «В публике очень бранят моего Пугачёва, а что хуже — не покупают»[1204]. Рецензент «Сына Отечества» в 1835 г. третировал труд Пушкина как «мертворождённое дитя». Булгарин бранил книгу в «Северной Пчеле»[1205]. В своей неудаче поэт склонен был винить «подлеца Уварова», называвшего его «Пугачёва» возмутительным сочинением[1206].

Пушкин развивался непостижимо быстро, поражая современников неоценимыми художественными открытиями. «Пугачёв» обманул ожидания общества. Книга могла иметь успех в период общественного подъёма, но после расправы с декабристами ситуация изменилась. Причины неудачи «Истории Пугачёва» коренились также в сфере творческой.

Получив заказ на написание «Истории Петра Великого», поэт сочинил «Историю Пугачёвского бунта». Государь мог бы проявить неудовольствие. Но этого не произошло. «Пугачёв» был первым сочинением, написанным Пушкиным в должности придворного историографа. Царя концепция «Истории Пугачёвского бунта» удовлетворила.

Кризис

Век Просвещения оставил в наследие XIX веку классицизм. Просветители верили во всемогущество разума. Но европейское общество, пережившее французскую революцию и наполеоновские войны, мало походило на царство разума. Действительность, знаменовавшая наступление Нового времени, требовала своего осмысления. Вновь возникшие литературные течения в разных странах приобрели свою форму. В историю они вошли под общим наименованием романтизма. Представителями романтического направления были Шатобриан и Гюго во Франции, Байрон и Вальтер Скотт в Англии, Мицкевич в Польше, Жуковский в России.

Пушкин был воспитан на французской литературе. Он высоко ценил язык и литературу Франции. В 1825 г. он писал Вяземскому: «Ты хорошо сделал, что заступился явно за галлицизмы. Когда-нибудь должно же вслух сказать, что русский метафизический язык находится у нас ещё в диком состоянии. Дай бог ему когда-нибудь образоваться наподобие французского — ясного точного языка прозы — т.е. языка мыслей»[1207]. Пушкин знал французский язык в совершенстве и в полной мере использовал свои познания, создавая новый литературный русский язык.

Английский язык Пушкин выучил самостоятельно к тридцати годам. Знакомство с творениями Байрона и Шекспира составили эпоху в его жизни. Ранние поэмы Байрона Гяур и Чайлд Гарольд произвели на поэта ошеломляющее впечатление. «От Байрона, — признавался позднее Пушкин, — я с ума сходил»[1208]. Поэмы Пушкина «Кавказский пленник» и «Цыганы» с полным основанием называют байроническими. Однако последующие поэмы английского гения разочаровали молодого Пушкина. У него сложилось впечатление, что демонический пламенный гений, потрясший мир поэмой о Чайлд Гарольде, умолк, превратившись в высокий, но всё же человеческий талант.

Преодоление влияния Байрона было необходимым этапом в творчестве Пушкина. Он искал и нашёл свой путь, свидетельством чему был роман в стихах «Евгений Онегин».

Известие о смерти Байрона побудило поэта изложить свой взгляд на творчество, взлёт и падение английского поэта. «Гений Байрона, — писал Пушкин в 1824 г., — [ослаб ] бледнел с его молодостию. В своих трагедиях, не выключая и Каина, он уже не тот пламенный демон, который создал Гяура и Чильд Гарольда. …Его поэзия видимо изменялась… Постепенности в нём не было, он вдруг созрел и возмужал — пропел и замолчал; и первые звуки его уже ему не возвратились — после 4-й песни Child-Harold Байрона мы не слыхали, а писал какой-то другой поэт с высоким человеческим талантом»[1209].

Давно замечены черты разительного сходства в жизни и творчестве Байрона и Пушкина. Применимы ли наблюдения Пушкина к его собственной жизни? Не претерпело ли его творчество такой же метаморфозы, как и творчество английского поэта?

Беседуя с Егором Розеном, Пушкин дал совет не пренебрегать минутами лирического вдохновения, пока он молод: «Помните… что только до тридцати пяти лет можно быть истинно лирическим поэтом, а драмы можно писать до семидесяти и далее!»[1210] Эти слова можно было бы обойти вниманием, если бы не одно обстоятельство. Они были произнесены, когда Пушкину было за тридцать. Признание было многозначительным.

В тридцать четыре года, беседуя с Александрой Апехтиной-Фукс, он сказал: «О, эта проза и стихи! Как жалки те поэты, которые начинают писать прозой, признаюсь, ежели бы я не был вынужден обстоятельствами, я бы для прозы не обмакнул пера в чернила»[1211].

Однажды Ксенофонт Полевой процитировал в присутствии Пушкина строфу из «Евгениея Онегина»:

Ужель мне точно тридцать лет?

Поэт с живостью возразил ему: «Нет, нет! У меня сказано: „Ужель мне скоро тридцать лет?“ Я жду этого рокового термина, а теперь ещё не прощаюсь с юностью». Пушкин сказал это, отметил Полевой, за несколько месяцев до своего тридцатилетия[1212]. Тридцатипятилетие было психологически ещё более трудным рубежом.