Дуэль Пушкина

Сразу после похорон поэта Софи Карамзина писала брату: «…в нашем обществе у Дантеса находится немало защитников, а у Пушкина — и это куда хуже и непонятней — немало злобных обвинителей»; «…те, кто осмеливается теперь на него нападать, сильно походят на палачей»[1459].

Салон Нессельроде был одним из аристократических салонов столицы, оказывавших наибольшее влияние на формирование общественного мнения. Однокашник Пушкина барон М.А. Корф, посещавший этот салон на правах друга, писал, что графиня Нессельроде созидала и разрушала репутации, её больше боялись, чем любили, друзья могли на неё положиться, но «вражда её была ужасна и опасна»[1460]. Дочь графа Гурьева, бывшего министром финансов при Александре I, Нессельроде ненавидела Пушкина за эпиграмму на её отца, которую ошибочно приписывали поэту.

Другом и почитателем графини Нессельроде был барон Модест Корф.

Не имея возможности оспаривать достоинства поэзии Пушкина, барон напрочь отделял творчество гения от его духовного, нравственного и эмоционального мира. «Пушкин, — злословил Корф, — не был создан ни для света, ни для общественных обязанностей, ни даже, думаю, для высшей любви или истинной дружбы». Корф исключал Пушкина из круга тех, кому доступны были возвышенные чувства. На долю поэта оставались распущенность и цинизм. «У него, — писал Корф, — господствовали только две стихии: удовлетворение чувственным страстям и поэзия; в обеих он ушёл далеко… в близком знакомстве со всеми трактирщиками, непотребными домами и прелестницами петербургскими, Пушкин представлял тип самого грязного разврата»[1461]. Модест Корф лишь записал речи, которые громко и самодовольно произносили посетители салона Нессельроде. Эти речи зазвучали с особой силой после того, как клеветники обвинили Пушкина в совращении Александрины.

Уже после гибели Пушкина князь П.А. Вяземский, отвечая Корфу, писал, что Пушкин, хотя и «не был монахом, а был грешником», однако же «никакого особенного знакомства с трактирами не было и ничего трактирного в нём не было, а ещё менее грязного разврата»[1462].

Взрыв общественного негодования положил конец проискам врагов поэта. Но даже члены великокняжеской семьи избегали указаний на имена предводителей «Конгрегации злословия». Это понятно. В иерархии высших чинов империи вице-канцлер Нессельроде занимал одну из высших ступеней.

Нессельроде был прямым начальником Пушкина. В его же ведомстве служил граф Григорий Строганов, принадлежавший к числу самых известных дипломатов своего времени. Не случайно при восшествии на престол Николая I прошёл слух, что Нессельроде будет заменён на посту министра Строгановым[1463]. В молодости граф, будучи послом в Испании, прославился своими любовными похождениями и был прозван «диабль Строганов». Как донжуан он был упомянут (под своим именем) в поэме Байрона. Граф был близок к императорской семье. По случаю пожалования ему высокого придворного чина императрица Александра Фёдоровна писала подруге Софи Бобринской в записке от 5 декабря 1836 г.: «Мой фаворит и покровитель старик Строганов с сегодняшнего дня обер-шенк»[1464].

Строганова считали знатоком и хранителем кодекса дворянской чести. Получив письмо Пушкина, Геккерн, по свидетельству Данзаса, бросился к Строганову, и тот одобрил его действия. После поединка Строганов сравнил убитого поэта с наказанным преступником[1465]. Дом Строганова на Невском был средоточием «Конгрегации злословия», как и дом Нессельроде.

Ярый сторонник «русской партии» князь Пётр Вяземский склонен был винить в клевете на Пушкина «немецкую партию». В письме Булгакову 3 февраля Вяземский писал: «…в некоторых салонах высшего общества или, лучше сказать, презрительный кружок, в таких людях нет ничего русского ни в уме, ни в сердце, которые русские разве что русскими деньгами, набивающими их карманы, и русскими лентами, обвешивающими их плечи»[1466]. У Вяземского были свои счёты с «немецкой партией». Поэтому его слова требуют критического отношения.

Граф Строганов отнюдь не принадлежал к «немецкой партии». Тем не менее он сыграл самую зловещую роль в дуэльной истории. Именно он уверил голландского министра, что дуэль — единственный выход, что двор и общество будут на его стороне. Когда выяснилась ошибочность его расчётов, граф был, по словам Екатерины Геккерн, в отчаянии и «действительно сильно опустился»[1467].